Король в Несвиже (сборник) - Юзеф Крашевский

– Всё-таки в тюрьме он не сидит, – отозвалась с софизмом Моника, – арестантом не был, только я его у себя, в моей комнате держала.

– Э! Шутница этакая! – рассмеялся воевода. – Как это вы, женщины, сейчас крутить умеете! Между тем нужно его отпустить. Слово Радзивилла, пане коханку, такая святая вещь, что когда сказано, лишь бы всё пропало, а держать нужно… ничего не поможет! Отпустить его, отпустить!

Моника молчала, надувшись. Она смотрела из-под насупленных бровей на князя.

– Это только народит сплетни! – начала она.

Воевода стоял и крутил толстыми пальцами, за пояс заложив руки.

– Князь приказал его отпусть, – добавила она, – ну, а если я не послушаю, не будет это вина князя, но моя.

Усмехнулся воевода и погрозил, однако, не сказал ничего.

Прошёлся по спальне, пару раз тяжко посопел и, увидев стоящую на пороге Монику, промурчал:

– Иди же спать… с бабами, пане коханку, не придёшь к согласию.

Девушка исчезла, а князь в те же минуты приступил к молитве; но Богу ведомо, как он шёл, потому что молитву собаки и медведи на куски разрывали.

Приключение несчастного Филиппа всё усложнялось.

Шерейко, видя, что его не выпустили, боясь, как бы ему его шутку и вмешательство не приняли в лоб, нетерпеливый, злой, отважился он на смелое действие.

Вечером он выискал себе Бельграма.

– Слушай, брат, – сказал он, – тебе ничего не будет, а я его деспотизма вынести не могу. Нужно несчастного Понятовского освободить и предотвратить, чтобы его князь не наказал за то, что зовут его так же, как короля. Я тебя прошу, – тут он его обнял, – иди к генералу Комажевскому и доверься ему с этим Понятовским.

– Хочешь этого?

– Хоть бы я не хотел, но вынужден, – отпарировал литвин, – ибо я его надоумил и взбудоражил. До сих пор всё идёт плавно; пусть же хоть маленькая финфа надымит под их носом.

Бельграм ещё стоял.

– Иди, – поддержал Шерейко, – нет времени, завтра вроде бы последний день.

Бельграму вовсе не было неприятным приняться за донос – пошёл.

Король сидел ещё в халате, окружённый своими близкими. Шыдловский, Комажевский, Бишевский, кс. Гавроньский потихоньку, смеясь, рассказывали всевозжные приключения этого дня, когда показался в дверях Бельграм и дал знак Комажевскому.

Отведя его в приёмную, в немногих словах паж поведал ему о Понятовском. Генерал наморщился и сконфузился, измерил глазами Бельграма, как бы говорил: «Чтоб тебя с твоим донесением!», кивнул головой и отправил его, возвращаясь в спальню. Он сам не знал, что делать с этим донесением.

Король многократно ему повторял и заклинал, чтобы ничего перед ним не скрывал. И теперь он, обеспокоенный выходом, преследовал его глазами. Комажевский дал знак, что имеет что-то ему сказать. Тут же король встал и подошёл к нему сбоку.

– Довольно неприятная ведомостишка, которую мы можем игнорировать, но я её вынужден принести наияснейшему пану. Короче говоря, вот что.

И он рассказал, что ему донёс Бельграм.

Несмотря на всю силу, какую имел над собой, король смутился и побледнел; не отвечая ничего, он задумался. Было видно, что эта вещь сильно и неприятно боднула его. Комажевский заметил, что король, как по привычке, когда что-нибудь его косалось, машинально поправил на голове волосы. Было это движения, может, от усатых предков безусому потомку, которое передал атавизм, а обычай перенёсл на парик.

– Да, игнорировать мы можем, – подтвердил король, – но, мой Комажевский, вероятно, ещё мудрей было бы не придавать этому значения, не стыдиться бедного омонима и принять его.

Комажевский молчал, не смея выступать с советом. Король минуту стоял.

– Благодарю тебя, – сказал он, – хорошо, что ты мне поведал об этом. Впрочем, оставь меня и молчок!

Он положил палец на уста.

Часы пробили поздний час и королевские товарищи начали расходиться, так что наияснейший пан вскоре один остался с Комажевским. Вздохнул.

– Завтрашний день мы ещё проведём в товариществе медведей и волков, – шепнул он, – послезавтра, даст Бог, воротимся к людям.

Назавтра, во вторник, был последний день, но князь не дал отдохнуть гостю; а то, что сам охоту любил больше всего и весь свой двор ловчих имел поставленным на большую стопу, решил развлечь спокойного короля, который этого дня, уже уставший, встал, жалуясь на головную боль.

– От этого нет ничего лучше, пане коханку, чем свежий воздух, – сказал хозяин. – Поедем в Альбу, в зверинец, пусть король себе постреляет. Мне кажется, что он за всю свою жизнь столько дичи, что у меня, не набил.

Уже в семь часов утра король дал аудиенцию при кофе Сапеге, назначенную вчера на этот час, генералу артиллерии, который своей весёлостью и остроумием его немного развеял. В девять стояли уже кареты в Альбу.

Альбенский зверинец был так устроен, особенно для лося и кабана, что мог вместить в себя самую многочисленную компанию стрелков. Кабанов насчитывали несколько сотен, лосей за сто, а олени и зайцы не давали себя пересчитать.

Недолгое путешествие до Альба разнообразила компания амазонок, потому что Пжездецкая, старостина минская и Нарбуттова, хорунжина лидзкая, прибыли конно на выносливых верховых лошадях и по обеим сторонам открытой кареты эскортовали короля. Обе ловкие и изящные, улыбками и остроумием ещё сократили поездку до Альбы.

Отдельную беседку, как обычно, поставили для короля, а другую почти одни дамы заполнили. Впрочем, охота не имела вчерашнего драматизма; зверь был перепуганный. Король стрелял более десятка раз и говорили, что убил около десяти лосей и кое-что поменьше, кабанов и поросят. Выше всего ставили один случайный королевский выстрел в зайца. Все, однако же, эти убийства для многих были сомнительными, потому что… стрелки неловко помогали. Так друг другу шептали.

Прежде чем наступила обеденная пора, отпросился король и Комажевского послал к князю с извинением, что по причине срочных писем обедать будет у себя. Действительно, утомлённый охотой, к которой не был привычен, обеспокоенный раздачей знаков благодарности, не имел уже сил развлекать воеводину смоленскую и князя; наконец, мелочь, этого бедного Понятовского оставалось также проглотить.

На послеобеденное время князь припас презентацию убитых зверей, своих собак и ловчих, и поединок диких зверей в манеже, который Шыдловский грубо называл «Зрелище». Не нужно забывать о том, что, хотя жестоко измученный, наияснейший пан должен был до конца играть роль чрезмерно счастливого и всё расхваливать, потому что приём был и панский, и сердечный.

Во время обеда князь-воевода с виватовой рюмкой попросился к королю.

– Князь-воевода, – сказал король, обнимая его, – хотя бы стремился я подобрать более значительные слова благодарности, не изгладят они никогда чувство, какое ваше гостеприимство, поистине королевское, на меня произвело. Верьте, что в сердце до смерти сохраню память так приятно проведённых тут мгновений. Я так же заверяю себе, чтобы князь считал меня другом и учинил мне то удовольствие, дабы прямо предъявлял мне то, что хочет иметь для себя или своих. Поддержите меня на Литве, я вам так же служить буду и исполню, что пожелаете, сколько сил и возможности хватит.

Он обнял воеводу ещё раз.

– А! А! – вставил он, словно что-то припоминая. – Один небольшой вопрос, ваша светлость. Правда ли, что на своём дворе вы имеете смотрителя по фамилии Понятовский? Этих Понятовских и в Киевском есть много. Не знаю вполне, принадлежит он к моим или нет, но всегда им опекой я обязан.

Князь, слушая, зарумянился как свёкла, аж до синевы, и начал что-то невразумительно лепетать.

– Ежели этот Понятовский стоит того, я охотно занялся бы его судьбой, – добавил король, – хоть он не представился мне. Я узнал о нём случайно.

– Наияснейший пане, – вставил Радзивилл, – я тоже о нём помню, у меня кусочек хлеба он будет иметь. Прошу не беспокоиться.

Говоря это, он живо поклонился, разговор, к которому не был подготовлен, не желая продолжать, умыкнул. Король также вздохнул свободней. Воевода за порогом был вынужден вытирать пот, который выступил на его лице.

– А это мне, пане коханку, взял с левой руки! – замурчал он. – Смотрите, ему о том донесли. Имеет этот нахал счастье.

Вернулся князь к столу, не показывая, что чувствовал себя побеждённым хладнокровием, с каким король говорил о Понятовских.

– Обошлось бы пятью хатами в Ставках, – подумал он, – а теперь буду вынужден отдать деревеньку в пожизненную собственность.

После обеда, когда со двора послышались трубы, играющие погребальную, король с Комажевским поспешил в покой воеводы, перед окнам которого стояли возы, покрытые цветами и ветками, с красиво, как для картины, уложенной добычью; а весь двор был полон зелёных курток ловчих, стражников, стрелков и свор сдерживаемых собак, лучше которых Литва и Корона не имела.

Действительно, было на что смотреть, потому что, начиная от огромных мастифов на крупного зверя, гончих, борзых, легавых, даже до такс, всевозможные виды псов были тут отлично представлены. Неизбежно при этом случае фаворитка князя Непта имела бы честь также представиться королю, но именно двумя днями ранее став матерью пятерых дворняжек, не вставала от них и позвать себя не давала. Не освободили короля от зрелища, на которое он был вынужден идти в манеж и сесть в беседке.