Экипаж Меконга - Евгений Львович Войскунский

Составив нужный набор и плотно обвязав по концам, Сарабха нагрел в горне середину пучка и ловко скрутил его. Затем он снова нагрел пучок и начал осторожно, но быстро проковывать его. Под ударами проволочки сваривались вместе, и вскоре пучок превратился в брусок.

Еще несколько нагревов — и кузнец, ударяя в полную силу, отковал заготовку ножа.

— Завтра перед обедом приходи, будем заканчивать, — сказал кузнец и бросил клещи в корыто с водой.

На другой день Федор увидел в руках у Сарабхи клинок, уже окончательно принявший форму.

— Теперь мы закалим его. — Кузнец бросил кинжал в горн.

Рядом раздалось блеяние. Федор обернулся: Джогиндар Сингх держал за рога крупного барана.

— Это наш обед, — сказал плотник. — Пусть брахманы воротят нос, но сикхи сегодня отведают мяса.

Картар Сарабха короткими клещами вытащил клинок из горна, перехватил поудобнее и всадил раскаленное лезвие в горло барана.

— Смерть дает силу оружию, — торжественно сказал он.

В те времена, когда сущность термической обработки была неизвестна, процесс закалки связывался с мистическими представлениями. Считали, что закалка холодного оружия должна сопровождаться смертью живого существа. Во времена крестовых походов особо надежным считалось оружие, закаленное в теле вражеского воина…

Еще через день Федор получил нож, отшлифованный и вделанный в красивую ручку из слоновой кости. Он посмотрел на лезвие и ахнул. По голубовато-седой стали шли дымчатые, переплетающиеся узоры.

Это был индийский булат «вуц» — сталь, сочетающая высокую твердость с прекрасной вязкостью.

Все чаще влекло Федора к палаткам сикхов. Ему нравились эти простые и суровые люди — с ними можно было говорить не таясь, они не морочили голову туманными словами. Вроде не похожи эти самые сикхи на разбойников и воровских людей, думал он. Уж скорее, по правде, Лал Чандр на истинного душегубца смахивает…

Но больше всего Федора тянуло к Бхарати, дочери седобородого плотника. Девушка смеялась, когда Федор пытался разговаривать с ней на диком смешении языков. Она была как-то не по-здешнему весела и жизнерадостна.

Душными вечерами они сидели рядом на краю бассейна, опустив босые ноги в прохладную воду. Федор, забываясь, подолгу говорил ей что-то по-русски, а девушка слушала, склонив черноволосую голову и широко раскрыв глаза. Звуки чужого языка, казалось, зачаровывали ее, как чаруют змею монотонные звуки пунги[16].

Он говорил ей о своей далекой родине, о ее лесах и снегах, о реках, которые делаются зимой белыми и твердыми как камень. Рассказывал о больших-кораблях с высокими мачтами и тугими от ветра белыми парусами, о громе пушек у Гангута. И о весенних зеленых лугах говорил он ей, и о звонких жаворонках в голубом поднебесье…

Понимала ли его Бхарати?

Наверное, понимала. Разве в словах дело?

Искоса поглядывала она на Федора. При свете звезд его лицо со вздернутым носом, с закинутыми назад светлыми волосами и русой бородкой, чуть кудрявой и мягкой, казалось ей лицом неведомого северного бога. Она знала, что при свете дня его глаза синие, как вода в океане.

Бывало, Федор спохватывался, умолкал смущенно и переходил на обычную тарабарщину. Тогда она смеялась и болтала смуглыми ногами в воде бассейна. Потом, вдруг присмирев, долго сидела молча. Или принималась рассказывать Федору на западнопенджабском наречии о своей коротенькой жизни, о странствиях с отцом, о зимних муссонах, дующих с суши, и о летних океанских, несущих дожди, о жарких пустынях и болотистых джунглях.

А Федор, вслушиваясь в полузнакомую речь, в звенящий, высокий голос девушки, глядел на ее удлиненные темные глаза и черные косы, перекинутые за плечи, на ее тонкие и сильные руки…

Лал Чандр почти все время проводил теперь в обновленном храме, по ту сторону пустыни Гхал. Иногда он приезжал домой, и тогда Федор показывал ему все сделанное в его отсутствие.

По привычке, крепко вдолбленной великим государем в удалые головы своих сподвижников, Федор на все работы имел календарное счисление — «какая работа противу которой приуготовлена быть долженствует и в какой день завершение оной иметь надлежит».

Чертежи Федора, выполненные с большим тщанием, резко отличались от грубых эскизов Лал Чандра. Федор строго выдерживал масштаб, потому что в те времена не проставляли размеры. На свободном месте вычерчивалась точная масштабная линейка, как теперь — в нижней части географических карт. При работе размер узнавали, взяв его ножками циркуля и перенеся на масштабную линейку.

К каждому чертежу Федор прилагал подробное «исчисление, сколько чего к строению надлежит», — лесу, меди, железа, канатов…

На этот раз Лал Чандр очень внимательно просматривал представленную Федором смету: сколько леса нужно на постройку желоба для отвода воды от верховья водопада до храма Кали, у которого будет установлено гигантское колесо.

По расчетам Федора, желоб должен был пропускать водяной поток шириной в две с половиной сажени и глубиной в сажень.

Предполагалось во время засухи, когда речка пересохнет, перегородить русло немного выше водопада плотиной, пробить правый, скалистый берег тоннелем и через примыкавшую к берегу ложбину желобом на высоких свайных опорах довести воду до храма на расстояние около ста сажен. Здесь вода должна была обрушиваться на огромное колесо и, отдав ему свою силу, стекать затем в речку по канаве, которую рыли уже теперь.

Желоб и свайные опоры Федор запроектировал бревенчатыми — не потому, что он был русским инженером и привык пользоваться этим материалом «для завоцкого и плотинного строения», а потому, что желоб из каменной кладки на двенадцатисаженной высоте было бы гораздо труднее закрепить. К тому же он весил