Прощание - Лотар-Гюнтер Буххайм

— А если я буду носить окатыши, как таблетки от головной боли в стеклянной трубочке, что произойдет тогда? Я слышал, что ничего. Это так?

— Да, так. Ничего не произойдет. Материал безобиден, пока его не начали использовать.

— Что это значит?

— Пока не произошло расщепление ядра. Это продукты распада могут оказывать опустошающее воздействие. Черный порох тоже не опасен, пока к нему не поднесут спичку. Если никто не облучает окатыши нейтронами, то они безобиднее черного пороха. По окатышам, если захотите, можете бить молотком, и ничего не произойдет. Но будем придерживаться темы: окатыши лежат здесь в этих герметичных оболочках один над другим. Их общая длина (или высота) 830 мм. Герметичную оболочку, которую вы видите здесь, раньше — то есть для первых активных зон реактора — делали из стали, теперь, то есть для второй активной зоны, — делают из циркалоя-4.

— А это?

— Запомните: циркалой-4! — говорит шеф с наигранной строгостью, — просто запомните! Все это мы рассмотрим позднее.

— Так точно — запомню, — отвечаю я.

— Эти трубки и есть топливные элементы. — Я вздыхаю, и шеф смотрит на меня с удивлением.

— Я рад, что наконец-то мы осилили эти топливные элементы, потому что именно о них речь идет постоянно. Итак, топливные элементы — это трубчатая оболочка, набитая окатышами?

— Точно! — говорит шеф. Он снова бегает передо мной туда и сюда и, наконец, продолжает: — Внутри этих топливных элементов происходит расщепление ядер, в результате чего вырабатывается тепло. В топливных элементах температура достигает около 800 градусов Цельсия, а на поверхности топливных элементов около 300 градусов.

— Теперь окатыши уже не так безобидны? — спрашиваю я.

Эти слова шеф намеренно пропускает мимо ушей и продолжает:

— Температуры, которые я сегодня называю, рассчитаны теоретически. Но пойдем дальше.

— Да! — соглашаюсь я, хватаю стул и усаживаюсь на нем как бы для особой концентрации.

— При расщеплении ядра высвобождаются нейтроны, которые по принципу цепной реакции в свою очередь расщепляют ядра урана-235.

— Если бы я только понимал, как функционирует деление атомного ядра.

— Это надо принимать на веру, просто все принимать на веру, — говорит шеф и вглядывается в меня с испытующей настойчивостью психиатра, прежде чем продолжить: — Контролировать и управлять этой цепной реакцией — вот и все, вот и вся штука! — Говоря это, шеф подчеркивает каждое слово.

— И как это происходит? — спрашиваю я, четко выговаривая слова, чтобы шеф понял, что я слушал внимательно.

— Давайте-ка пока выпьем пельзенского пива, — отвечает шеф, глядя на меня своими сузившимися от улыбки до щелочек глазами, и идет к холодильнику, расположенному за стойкой.

— Бокалы? — спрашивает шеф и ставит две бутылки на стойку.

— Для чего бокалы? — спрашиваю я в свою очередь.

Шеф запускает руку в пустоту и вылавливает там вслепую открыватель бутылок, висящий на длинной спирали. Это выглядит, как клоунский номер. Я должным образом демонстрирую восхищение этим трюком, наверняка придуманным шефом, если судить по тому, как он воспринимает мое восхищение.

— У меня от этой говорильни уже сметана во рту, — говорит шеф. — Ну — на здоровье!

— На здоровье!

После большого глотка шеф втягивает губы и затем выпускает воздух с шумом, как из хлопушки. Тыльной стороной руки он вытирает рот.

— Хорошо, а?

— Да, чертовски хорошо. Когда я был в Праге, то пристрастился к этому пиву и стал предпочитать его.

— Вам, собственно говоря, скорее следовало бы рекламировать баварское пиво.

— Да? Мне нужно было бы? Вы что же, считаете меня баварцем?

— Ради бога, нет! — шеф изображает ужас. Затем он делает еще один изрядный глоток, тщательно вытирает пену с бороды и говорит неожиданно решительно: — Ну что же — продолжим — или нет?!

Секунду я обдумываю, что ответить. И тут шеф сам себе отвечает:

— Предлагаю сделать передышку, все переварить, а затем как можно скорее продолжить.

— Означает ли это: а теперь еще по пиву?

— Ну, конечно же! — говорит шеф. Он ставит две новые бутылки на стойку и, открывая их, говорит: — Следующая тема: контроль и управление цепной реакцией…

На шлюпочной палубе я вдыхаю свежий воздух, качая головой, в которой, как в осином рою, копошатся технические термины. Я тяжело шагаю вперед по окрашенной в красно-бурый цвет главной палубе и в поисках пищи для глаз останавливаюсь. Я приседаю на корточки и вижу между двумя „лебедиными шеями“ горизонт в круглом поле клюза. Я скольжу глазами вверх-вниз, чтобы линия горизонта делила сюжет, обрамленный клюзом, пополам.

Этот снимок я сделаю завтра. Затем, то приподнимаясь, то наклоняясь, я наблюдаю из-за бухты буксирного троса, как поднимается и опускается линия горизонта, и наслаждаюсь игрой круглых и прямых линий на блестящем белом и насыщенном черном цветах на фоне серо-зеленого моря. Это мой мир.

Я сижу на бухте троса из манильской пеньки, охватывая взглядом мощную аппаратуру, — якорную и обе буксирные лебедки. Я рассматриваю лебедку для носового шпринга, роликовые клюзы и направляющие для тросов, запоминаю все это так крепко, что смогу нарисовать по памяти.

По очереди проверяют двигатели обеих спасательных шлюпок, и уже по этому можно понять, что сегодня суббота. Такой функциональный контроль осуществляется, насколько я знаю, каждую субботу — после окончания официального рабочего времени.

Вода в плавательном бассейне зеленого цвета. Очевидно, ее подкрасили попавшие сюда частички планктона.

Один матрос красит приваренную газоотводную трубу для вспомогательного дизеля серебристо-бронзовой краской. Для этого в верхней части он приладил себе подставку, которую он сам может поднимать и опускать на один метр. Работа в субботу хорошо оплачивается.

Теперь мы держим курс 180 градусов. Иногда по левому борту появляются рыболовецкие суда. Больших кораблей не видно. Я не представлял себе, что эта местность окажется такой безлюдной.

Перед моей каютой на полную мощность работает „колесный пароход“, как я называю стиральную машину. Одна из офицерских жен стоит рядом с машиной, скрестив руки на животе и выставив вперед левую ногу. Естественно: дома, а значит, и на корабле суббота — всегда день стирки. Стирать, а что ей прикажете еще делать?

— Что еще приключилось, на что ты так уставился? — спрашивает старик, когда мы усаживаемся за обеденным столом, и бросает взгляд в том же направлении, что и я, но быстро отворачивается. На руке стюардессы сегодня выше пятна с волосами гордо красуются два красно-желтых гнойных волдыря — следы прививки.