Русские и государство. Национальная идея до и после «крымской весны» - Михаил Ремизов

Для сравнения: периметр границы Казахстана со странами ЦАР представляет собой пустынную местность, где практически нет складок местности, которые могут послужить для укрытия живой силы и техники противника. Характер ландшафта – пустыня и песчаная степь, протянувшаяся на многие сотни километров, – представляет собой сильную естественную преграду, где количество дорог, пригодных для передвижения войсковых колонн, крайне ограниченно. Это исключает возможность скрытого выдвижения и сосредоточения крупных группировок противника – все его перемещения будет легко вскрыть посредством спутниковой, авиационной, беспилотной разведки. Нанесение воздушных ударов в таких условиях будет выгодно для ВВС РФ (КАС ОДКБ).

Кроме того, есть и политический момент: развертывание сети военных баз и военных объектов совместного использования на территории Казахстана представляется гораздо менее проблематичным, нежели аналогичные меры в иных странах ЦАР. В случае обострения обстановки в Афганистане именно на казахской территории с военной точки зрения оптимально концентрировать силы и средства для противодействия, а режим охраны границы осуществлять посредством патрулирования авиацией, дронами и подвижными боевыми группами наземных войск.

Присутствие российских пограничников на таджикско-афганской границе также было бы весьма желательно с точки зрения возможностей активного мониторинга обстановки. Но, как уже было сказано, реального контроля союзников над своими границами республики вряд ли допустят. А если есть политическая воля для того, чтобы добиваться такого контроля – Таможенный союз тут совершенно ни при чем, это может делаться в рамках двустороннего военного сотрудничества и/или ОДКБ, организации, которая является донором безопасности для региона. Она должна наполняться реальным содержанием, противодействуя трансграничным угрозам, в т. ч. связанным с наркотрафиком.

Что же касается пропагандистской стороны дела, то, здесь, конечно, преобладает стремление продемонстрировать наглядные, зримые успехи интеграционного проекта. И одним из свидетельств успеха видится расширение.

Стоит ли во имя большого политического пиара жертвовать реальными жизненными интересами общества, усугубляя и без того крайне острые проблемы массовой иммиграции и трансграничной преступности, – вопрос, который в «имперской» модели принятия решений далеко не всегда решается в пользу общества. Так что этот аргумент приходится учитывать всерьез.

Понятно, что включить в Таможенный союз Киргизию проще, чем перейти на новый уровень интеграции, – я имею в виду создание валютного союза. Но проще – не всегда лучше.

Да и пиар-эффект в данном случае выглядит крайне сомнительным. Если словосочетание «Евразийский союз» будет ассоциироваться у жителей России с наркотрафиком, контрабандой и миграционным беспределом, то вкус к любым интеграционным начинаниям будет утрачен надолго.

Внуки 68-го, или Почему «Я не Шарли»

Возвращение политического насилия

Британский дипломат и исследователь Роберт Купер предложил деление мира на своеобразные даже не геополитические, а хронополитические зоны: «досовременный мир», «современный» и «постсовременный». Досовременный мир – это те регионы планеты, где не возникла полноценная государственность с ее монополией на легитимное насилие, не продвинулась урбанизация и т. д. Современный мир – те государства, которые живут под знаком классической модернизационной повестки, построенной на принципах индустриализма, национального суверенитета, геополитического баланса сил. Постсовременный мир, в понимании Купера, – это собственно Европа, пространство Европейского союза, где национальный эгоизм уступает место конструктивной взаимозависимости, а силовые факторы политики перестают играть ключевую роль.

Сегодня часто приходится слышать, что события на Украине нанесли удар по этой концепции постмодернистской Европы. И именно за это Европа так зла на Россию. Можно спорить, кто несет большую ответственность за украинский кризис. В той или иной пропорции – все. Но точно можно сказать, что в разрушении концепции мирной, «обезболенной» Европы Россия не виновата. Просто потому, что эта концепция с самого начала была иллюзорной. Она абсолютизировала уникальную историческую ситуацию, которая стала возможной для Европы благодаря американо-советской биполярности. Об этом в свое время довольно откровенно сказал Юбер Ведрин: «Не Европа обеспечила мир, а мир создал условия для существования Европы». То есть европейская интеграционная модель – это «прежде всего детище геополитической ситуации, а не реализация исключительного историко-морального проекта».

Как только геополитическая ситуация в корне изменилась – с переходом от биполярного к квазиоднополярному миру, – многие аксиомы этой модели оказались в прошлом. В том числе – и надежда на преодоление насильственных отношений в политике и геополитике.

И 90-е, и 2000-е годы на Европейском континенте прошли под знаком ренессанса политического насилия. В 90-х тон задавали этнические конфликты и сепаратистские движения (связанные с распадом СССР и Югославии). В 2000-х – исламистский ренессанс. В 2001–2011 годах в Европе и Северной Америке в терактах погибло 4,9 тыс. человек (максимум за всю историю). Всего за 2000-е годы было совершено порядка 40 терактов – вдвое больше, чем в предыдущее десятилетие. Даже без учета атаки на США в сентябре 2011 года исламистами было убито более 90 % всех жертв.

То есть речь идет не о совокупности психиатрических эксцессов (как в случае с американской эпидемией фрустрированных «стрелков-одиночек»), а о затяжной позиционной войне с общеизвестным и весьма упорным противником.

Война с зажмуренными глазами

Этот, казалось бы, очевидный, но неприятный факт общество старается всеми силами заретушировать. Характерно, например, что на языке французского политического класса Исламское государство принято называть не «Etat Islamique», а DAESH (по арабской анаграмме «Исламского государства Ирака и Леванта»), чтобы избежать ассоциаций с исламом в негативном контексте. Интересный факт того же рода привел исламовед Бассам Тахан на недавней (декабрь 2014) конференции в Париже, посвященной «геополитике терроризма». Он провел сеанс сравнительного анализа двух текстов – программных работ основателя «Братьев-мусульман» Хассана Аль Банна на арабском языке и их французской, переводной версии. Удивительным образом все воинственные пассажи – призывающие к борьбе за мировое господство халифата или к наказанию отступников – из французского перевода просто исчезли. С одной стороны – чтобы не вводить стороннего читателя в соблазн «исламофобии». С другой, вероятно, – чтобы французская молодежь арабского происхождения, если вдруг у нее проявится интерес к чтению, не получала опасной интоксикации радикализмом.

Но вот незадача. То, что постеснялся включить в текст переводчик, не постесняются озвучить братья Куаши и их единомышленники. Причем в максимально доступной для всех форме. Впрочем, они могли бы и ничего не говорить. Сам террор – это не просто преступление, а акт коммуникации, и тот, кто коммуницирует с нами посредством террора, достигает своей цели, даже если мы будем стоять с зажатыми ушами, закрытыми глазами и завязанным ртом.

Понятно, что, если террористы стремятся говорить от имени ислама, не хочется помогать им в этом. Поэтому общества, подвергающиеся атаке исламистов, стремятся всеми силами вынести за скобки идеологическую и религиозную мотивацию террора, объявив врагом – терроризм как таковой. Но терроризм – это не враг, а оружие в руках врага (пусть и довольно специфическое).

Существует простая неизбежность войны: чтобы победить врага, нужно, как минимум, опознать и обозначить его. Войны не выигрываются с зажмуренными глазами.

Ислам и исламизм

Это делает принципиально важным различение между исламом как мировой религией и интегральным исламизмом как глобальной политической идеологией. Если у религий в современном мире есть алиби – ни одна из них не может быть объявлена вне закона, – то у идеологии такого алиби нет.

Учитывая изначально политический характер ислама, провести грань между религией, с одной стороны, и радикальными формами ее политического использования – с другой, крайне непросто. В чисто исследовательском плане, скорее всего, вообще невозможно. Но в данном случае нам необходимо установление не истины (о логике и природе ислама), а конвенции – о том, где кончается «религия мира и добра» и начинается «преступная идеология».

Красные флажки, задающие эту границу, должны быть видны достаточно четко, в том числе в законодательстве:

● это приверженность идее глобального халифата;