Расследования комиссара Бутлера - Павел (Песах) Амнуэль

Никогда прежде я не видел в своей жизни женщины более прекрасной и более недоступной. Стена дома уже не просвечивала сквозь ее эфемерную фигурку, это был не призрак, но человек во плоти и крови, желание прикоснуться к незнакомке или хотя бы обменяться с ней словом оказалось сильнее всех охвативших меня страхов, и я, чувствуя сдавленность в груди, сказал:

— Мадемуазель, позвольте…

Я не успел закончить фразу. Обе силы внезапно отпустили меня, я был волен теперь двигаться или стоять на месте, но прекрасная незнакомка исчезла. Мне почудилась мелькнувшая тень где-то далеко впереди, и легкий то ли вздох, то ли отголосок смеха коснулся моих ушей.

Я стоял посреди улицы, будто пьяный, ищущий твердую опору для своего теряющего равновесие тела. Мысли путались.

Меня посетило острое желание сделать еще затяжку, вдохнуть опять горячий дым, возбудивший во мне способности и желания, о которых я не подозревал прежде. Я поднял руку и не обнаружил в ней вожделенной трубки. Она исчезла! Вероятно, я выронил ее, когда, подгоняемый желанием, бежал за незакомкой по темной улице. Сейчас вокруг меня стало гораздо светлее, это был какой-то непривычный серый сумрак, в котором предметы не отбрасывали теней, но я даже под страхом смерти не сумел бы найти обратную дорогу. Свернул ли я на эту улицу из переулка справа? Или прошел через маленькую площадь слева? Я не знал. Дома были мне незнакомы, я никогда прежде не бывал в этой части Парижа.

Мне не оставалось ничего другого, как пойти вперед в слабой надежде увидеть ту, за которой я столь бездумно последовал. Дойдя до угла, я оказался на развилке сразу шести улиц, расходившихся в разные стороны подобно лепесткам цветка. Я застыл в недоумении и только тогда почувствовал в правой руке какую-то тяжесть. Это был нож, тот, что я взял в оружейной комнате, и, оказывается, до сих пор сжимал в ладони. Ну отчего бы мне в пылу погони не выронить именно это, совершенно не нужное мне, оружие? Почему я потерял трубку?

Что-то мелькнуло вдалеке на одной из улиц — тень? человек? ангел? Я бросился следом даже прежде, чем мой мозг успел осознать, что это была она, моя незнакомка. Он шла, не торопясь, улица была пустынна, женщина не оглядывалась, ступая по камням мостовой совершенно бесшумно. В сером тумане она выглядела белым парусом. Она была надеждой, той самой единственной надеждой, что скрашивает жизнь, не позволяя человеку стремиться к вечному сну забвения. Я понесся вперед, как мне казалось, огромными прыжками, будто сорвавшийся с цепи пес, почуявший ускользающую добычу. Должно быть, я производил немало шума, потому что незнакомка обернулась, и наши взгляды встретились опять.

Я остановился. Я смотрел в ее глаза, чувствуя, как холодеет кровь в моих жилах. Это были глаза мертвеца. В пустых глазницах чернела бездна. Она всасывала в себя мысли, ощущения, все, чем жив человек. Эта женщина была — Смерть. Теперь, когда пелена, вызванная действием опия, упала с моих глаз, я увидел, наконец, то, чего просто не воспринимал раньше. Под белым балахоном скрывались очертания вовсе не влекущего женского тела, это были четкие линии скелета. Прекрасные волосы, едва не лишившие меня ума, оказались золотистым сиянием, окружавшим череп. Оскаленный рот раскрылся, и вместо звенящего женского смеха из него вырвалось низкое рычание, будто на охоту вышел чудовищный в своей мерзости хищник.

Этот хищник охотился за мной. Он заманил меня сюда, на эту улицу, заканчивавшуюся тупиком. Он смотрел мне в глаза, обливая адской чернотой, в которую мое сознание погружалось со скоростью идущего ко дну, груженного медными слитками, судна.

Неужели именно так приходит к людям Смерть? Завлекает неземным прекрасным образом, а потом оборачивается пустотой?

Я двигался вперед медленными шагами, не отрывая взгляда от зовущей черноты глазниц, будто кролик, готовый полезть в пасть удава и даже счастливый от того, что ему оказана великая честь насытить ненасытного хищника. Кровь в моих жилах замерзла, обратилась в лед, мысли мои замерзли, обратившись в единственное, беспрестанно повторяемое «смерть, смерть, смерть»… Замерзло все вокруг, но так и должно было, наверное, быть: когда исчезает жизнь, исчезает движение материи, остается лишь бесплотный дух, который и должен либо воспарить в небеса, либо низвергнуться в Ад. Небеса вряд ли были ко мне благосклонны, я немало грешил в жизни, и когда же мне было в этом признаться, если не сейчас? Разве не я довел до смерти родного отца, когда подделал вексель, лишив его огромной суммы, и он, не желая предавать позору собственного сына, наложил на себя руки? Разве я не отказался жениться на Люсьен после того, как она, бедная, любящая, но не любимая, сообщила мне, что ждет ребенка? И разве она, не желая навлечь на себя позор и презрение, не отправилась в кремизанский монастырь в Шато, где и жила уже пять лет, а я даже не знал, родила ли она мне сына или дочь, или сделала с собой что-то, лишившее ее этого плода и вместе — способности в будущем стать матерью? И разве любовь двигала мной, когда я делал предложение Шарлотте? Разве не желание присоединить к своему состоянию приданое жены? И разве, разделяя с Шарлоттой супружеское ложе, не размышлял я о тех женщинах, которых буду любить в будущем?

Нет, я мог рассчитывать только на адские муки, но, будучи молодым, не думаешь о смерти, и все круги Ада видятся лишь поэтической фантазией в духе великого Данте. Однако, когда глаза смотрят в черноту небытия, и ты понимаешь, что путь окончен, сейчас начнется расплата, и тело твое более не способно ни на что: ни на любовь, ни на предательство, ни на подвиг, ни даже на простой поцелуй, тогда полагаешься только на дух, который еще может, угасая, послать миру последнее «прости», срывающееся с уст умирающего подобно легкому порыву ветерка. Уже распахнулись передо мной холодные ворота, и рука моя, должно быть, в последней конвульсии угасания ощутила зажатую в ладони рукоять, поднялась и опустилась, и тотчас же ко мне вернулись все чувства — возможно, на единственное мгновение, отделявшее истинную жизнь от настоящей смерти.

Я ударил кинжалом в пустую глазницу, и из нее потекла вязкая, дурно пахнувшая жидкость. Я нанес второй удар в смеющийся рот Смерти, и череп покатился по мостовой, подпрыгивая и ухмыляясь. Я сделал еще один выпад, и нож застрял между ребрами скелета, но что-то, видимо, сломалось в его чудовищной конструкции, и скелет распался, кости рухнули вниз, а белая материя балахона накрыла их подобно могильному холмику. Внутри, под балахоном, остался и выпавший из моей руки нож.

Я стоял посреди улицы, вновь погрузившейся в непроглядный мрак, кровь моя вновь толчками текла по жилам, я был живым, но еще не успел осознать величайшее счастье победы над самой Смертью. Ноги перестали держать меня, и я опустился на колени, уперевшись обеими руками в камень мостовой.

Сколько я просидел в такой неудобной позе? Час? Минуту? Вечность?

Когда я пришел в себя, то жизнь показалась мне адом, а смерть — избавлением, потому что сидел я не на камнях мостовой, а на влажной земле в собственном саду под окнами нашей с Шарлоттой спальни. И сама Шарлотта лежала перед мной в своем пеньюаре с золотыми фигурками птиц и цветов на фоне серебряного орнамента, и голова ее была неестественно вывернута, а из правой глазницы текла струйка крови. Но более всего ужасным было алое пятно на груди, там, куда я ударил ножом саму Смерть.

Я убивал Смерть, чтобы жить самому. А убил собственную жену, чтобы принять смерть.

Я сидел над теплым еще трупом, и ужасная истина все яснее открывалась передо мной. Проклятый опий помутил мой разум, поднял из глубины те чувства, которым я никогда не дозволял даже быть осознанными. Я женился на Шарлотте, не любя, но разве когда-нибудь, даже находясь в крайней степени опьянения, признавался я самому себе в том, что ненавидел ее? Но это было так. Теперь я знал. Я ненавидел Шарлотту. И когда опий освободил мои ощущения, мою сдерживаемую чувственность, мою суть, и когда в руке моей оказался нож, я сделал то, о чем втайне мечтал с самой первой брачной ночи. Я отправился домой, убил жену, которая вернулась после моего ухода и, не дождавшись мужа, легла спать, я вытащил ее труп из спальни в сад, и здесь действие опия, видимо, ослабело, так, что я потерял сознание, повалившись на землю рядом с телом убитой мною Шарлотты.

Проклятие! Мне некого было винить, кроме себя. Не М., который искренне хотел пережить невероятное приключение, не старика в притоне, который вложил в мою руку трубку с зельем. Я добровольно отправился с М. Я добровольно сделал первую затяжку. Я не подозревал о страшных последствиях, но это не могло служить мне оправданием.

Прекрасная незнакомка, Смерть, Шарлотта… Любовь, ужас, ненависть. Эти страсти связаны друг с другом, неотделимы друг от друга, друг без друга попросту не существуют. И, чтобы осознать эту тривиальную истину, я убил собственную жену.