Африканская ферма - Оливия Шрейнер

Хозяин был пьян, просто зол с похмелья. Обругав меня, он велел мне взять кнут и помогать ему. Но сколько мы ни старались, быки даже не сдвинулись с места. Я сказал, что понукать их бесполезно. Хозяин выругался еще крепче, созвал погонщиков со всего обоза и велел хлестать быков. Один из быков, черный бык, был так худ, что его кости были лишь едва-едва прикрыты кожей. «Это ты, дьявольское отродье, тянуть не хочешь? Сейчас я тебе задам!» — завопил хозяин. В эту минуту он сам походил на дьявола. Он велел погонщикам отойти, нашел круглый камень и, ухватив черного быка за рог, принялся бить его камнем по ноздрям, пока не хлынула кровь!.. Потом они снова хлестали быков кнутами, но, как быки ни напрягались, они так и не смогли сдвинуть фургон. «Так не хочешь тянуть, не хочешь! — орал хозяин. — Я тебе помогу!»

Он вынул нож и трижды вонзил его по самую рукоятку в ногу дрожащего черного быка, потом убрал нож в карман, и они снова взялись за кнуты. Бока у животных судорожно вздымались и опускались, они брызгали пеной. Они протащили фургон на несколько футов и стали, не давая ему скатиться назад. Из ноздрей черного быка била кровавая пена. Он повернул голову и посмотрел на меня полными боли глазами, словно умоляя о помощи. А они опять взялись за кнуты. И тут он жалобно заревел. Божья тварь, казалось, взывала к своему творцу. И тут же из обеих ноздрей черного быка хлынула алая кровь, он упал на землю, и фургон медленно скатился вниз. «Ишь ты как развалился, дьявольское отродье! — вскричал хозяин. — Ну, погоди у меня!»

Бык издыхал. А хозяин снова полез за своим ножом. Не помню, что было дальше. Помню только, как меня оттаскивали от хозяина, а я прижимал его коленом к земле. Жаль, что мне не дали с ним разделаться. Излив свою ярость, я повернулся и зашагал обратно в город. Все, что у меня было, осталось в этом проклятом фургоне. В кармане у меня лежало всего два шиллинга, но я не унывал. На другой день я нашел себе работу в оптовом магазине. Я таскал ящики, упаковывал их и распаковывал. Рабочий день длился с шести до шести, так что у меня оказалась бездна свободного времени. Я снял себе уголок, записался в библиотеку. Других у меня желаний не было. На рождественские праздники я отправился поглядеть на море. Я шел всю ночь, Линдал, чтобы не идти по жаре. Вскоре после рассвета я оказался на вершине высокого холма. Передо мной расстилалось однообразное ровное голубое пространство. Я смотрел на него, думая о море, которое мне так хотелось видеть. Только немного погодя я понял, что ведь это и есть море! Не будь я так измучен, я тотчас повернул бы назад. Неужто же нам суждено разочароваться во всем, что так хочется увидеть, — в соборах, в картинах, в европейцах? Сколько лет я мечтал увидеть море. Еще совсем маленьким, когда я пас овец за курганом, я часто рисовал себе в мечтал безграничный морской простор, сверкающий под солнцем.

Мое море! Неужели же идеал всегда прекраснее действительности?

К вечеру я добрался до берега и долго смотрел, как набегают на песок высокие валы, увенчанные белыми гребнями. Зрелище было красивое, но я подумал, что утром все равно вернусь в город. Это море не мое!

Ночью, в лунном свете море стало мне нравиться, на другой день оно понравилось мне еще больше. Я его полюбил, Линдал. Море куда человечнее, чем небо и звезды, повествующие о том, что не имеет ни конца, ни начала. Из всего, что я видел, только море походит на человеческое существо. Его нельзя сравнивать ни с небом, ни с землей. Оно в вечном волнении, в его глубине таится нечто приводящее его в движение. Оно не знает отдыха, оно всегда во власти желаний, всегда, всегда! Оно бросается на берег, затем медленно, со стонами, отползает, так и не достигнув своей цели. Оно вечно задает один и тот же вопрос, но так и не получает на него ответа. Я слышу его голос ночью и днем; белопенные валы вслух высказывают мои мысли. Я брожу по его берегам в одиночестве и пою ту же песню, что и оно. Я ложусь на песок и слежу, чуть прикрыв глаза, за волнами. Небо прекраснее, но небо так высоко. Я люблю море. Не все же нам глядеть на небо! Прошло пять дней, прежде чем я вернулся в Грэхэмстаун.

У меня были замечательные книги, по ночам я мог читать их в своей комнатке сколько душе угодно, но чувствовал я себя одиноким. Когда живешь в городе среди людей, книги не могут заполнить твою жизнь целиком. Я и тосковал, и мне нужен был друг, живой человек, а не мертвые книги. Однажды к нам на ферму заехал незнакомец. Мы с ним долго разговаривали, сидя среди кустов карру. Имени его я не знаю. Куда бы ни бросала меня судьба, я искал его везде: и в гостиницах, и на улицах городов, и в проносившихся мимо омнибусах, и в окнах домов, — но мне так и не удалось его найти, так и не удалось услышать его голос. Однажды, в конце недели, я пошел в ботанический сад. Стоя на верхней террасе, я смотрел вниз на площадку, где музыканты настраивали инструменты. По аллее гуляла публика, красивые леди и нарядные дети, все вокруг утопало в цветах. Наконец заиграл оркестр. Никогда в жизни не слышал я такой музыки: сначала она текла медленно и неторопливо, как будничная жизнь, без страстей, без волнений; но вот темп стал убыстряться, затем музыка оборвалась и после короткой нерешительной паузы загремела снова. Линдал, даже рай не был бы раем без музыки. Музыка подхватывает тебя и уносит вдаль; ты паришь на ее крыльях над широкой равниной, и тебе кажется, будто ты обрел все, к чему стремился. Пока играл оркестр, я стоял, прислонясь головой к дереву, и ничего не видел; и только после того, как музыка замолкла, я пришел в себя. Совсем рядом на скамейке между двумя красивыми разряженными леди, сидел тот самый незнакомец, которого я искал. Музыку они не слушали, только тихо разговаривали и смеялись. Я слышал весь их разговор и даже улавливал аромат розы, которая красовалась на груди одной леди. И тут я вдруг испугался, как бы незнакомец меня не заметил, и спрятался за дерево. А немного погодя они поднялись и стали прогуливаться по аллее. Снова заиграла музыка, но они продолжали весело шутить. На руке у незнакомца висел шарф, принадлежавший самой красивой из двух леди. Я не слушал музыки, я только старался уловить звуки его голоса всякий раз, когда они проходили мимо дерева, за которым я стоял. Пока я наслаждался музыкой, я совсем не думал о том, что плохо одет, теперь же я устыдился самого себя. Каким жалким оборванцем выглядел я в этой нарядной толпе! В тот день, когда мы сидели с ним под кустом терновника, он казался мне таким же, как я. Теперь я понял, что он принадлежит другому миру. Но мне он казался по-прежнему прекрасным, особенно хороши были его карие глаза. Только у тебя, Линдал, красивее глаза, чем у него, и я побрел за ним. У ворот их ждал фаэтон. Незнакомец помог обеим леди сесть и, поставив ногу на подножку, что-то им сказал. Затем они попрощались, и он ушел, помахивая тросточкой, следом за ним бежала итальянская борзая. Только фаэтон тронулся, — одна из леди уронила хлыст.

«Эй, парень, — окликнула она меня, — подай-ка мне хлыст». Когда я подал ей хлыст, она бросила мне шестипенсовик. Я мог бы, разумеется, возвратиться в сад, но у меня пропала охота слушать музыку. Мне хотелось быть одетым в красивое модное платье и обладать изысканными манерами. Я посмотрел на свои загрубелые руки и понял, какой я неотесанный мужлан. Больше я не искал встречи с этим человеком.

После этого случая я проработал в магазине еще четыре месяца, но на душе у меня было грустно и беспокойно. Меня тянуло к людям, я был недоволен собой. Даже когда я их не видел, меня все равно тянуло к людям, и я чувствовал себя глубоко несчастным. Я разлюбил книги, я нуждался в человеческом обществе. Возвращаясь домой по улицам, затененным деревьями, я тосковал, потому что, проходя мимо домов, слышал музыку, видел, как в окнах мелькают человеческие лица. Все эти люди были мне не нужны, но мне нужен был один-единственный друг. Я ничего не мог поделать с собой, мне хотелось жить более красивой жизнью, чем та, которой я вынужден был довольствоваться.

За все это время я был счастлив лишь однажды, когда в магазин зашла няня с маленькой дочкой одного из приказчиков. Пока няня ходила в контору с каким-то поручением, малютка внимательно меня разглядывала. Потом вдруг подошла и заглянула мне в лицо.

«Какие у вас красивые кудри, — пролепетала она, — я очень люблю кудри».

Она тщательно ощупала мои волосы своими ручонками и позволила мне посадить себя на колени. И поцеловала меня! Мы оба были счастливы. А потом пришла няня, забрала девочку и стала стыдить ее за то, что она пошла на руки к чужому человеку. Но та ее и слушать не стала. Перед тем как няня увела ее, она ласково улыбнулась мне.

Я мог бы полюбить наш мир, будь он миром детей. Взрослые же мужчины и женщины сперва привлекают, а потом отталкивают меня, повергая в отчаяние. Видимо, я не создан для того, чтобы жить среди людей. Может быть, после того как я стану постарше, я научусь жить среди них, научусь смотреть на них так же, как смотрю на скалы и кусты, без волнения и тревоги. Но пока это невозможно… Итак, я чувствовал себя все несчастнее. Мной овладел какой-то странный недуг. Я лишился покоя, не мог читать, утратил способность мыслить. И вот я вернулся сюда. Я знал, что тебя здесь нет, и все же мне казалось, что я буду к тебе ближе. Ты мне так нужна. Никто не может заменить тебя…