Богатая и сильная - Вера Кауи

— Возьми… сегодня и так сыро.

Но Ньевес никак не могла выпустить из рук его рубашку, мокрая щека прижималась к его груди.

— Я должна была приехать, Дэв. Непременно! Мне больше ничего не оставалось… о, Дэв, как же мне было плохо!

Дэв приподнял ее лицо за подбородок и вытер слезы носовым платком.

— Ладно… Ты все мне потом расскажешь. Действительно, должно было случиться что-то ужасное, чтобы ты сбежала оттуда.

— Да, там было жутко. Ты просто не представляешь себе.

— Нет, но надеюсь, что ты мне расскажешь.

Ньевес шмыгнула носом, с обожанием вглядываясь в смуглое испанское лицо с ярко-синими ирландскими глазами.

— Я затем и приехала… я знала, что должна…

— Тогда пошли. У меня есть кофе и сандвичи.

— Чудесно! В самолете еда была жуткая! Неужели люди это едят?

— Небогатые люди едят. Ты ведь никогда не видела, как живут другие люди, верно?

Лицо Дэва озарилось улыбкой, и Ньевес засмеялась с облегчением. Он не сердится. Он, как всегда, добрый и надежный.

Она с беспокойством взглянула на него.

— Тебе звонили из Мальборо?

— Да. Три раза.

Ньевес покраснела.

— Наверное, они беспокоятся…

— Конечно. Когда скромная и робкая девица вроде Ньевес Боскомб вдруг решает совершить побег, да еще рейсовым самолетом — станешь беспокоиться. И гадать, почему она это сделала.

Ньевес опустила голову.

— Я просто не представляла, что еще можно сделать.

— Давай позвоним им и скажем, что ты здесь.

А потом расскажешь мне, почему.

Он ввел ее в большую комнату со следами былого великолепия, где мебели было немного, а в большом камине горел огонь. Комнату освещала единственная лампа над большим, в порезах и пятнах, столом, на котором стоял кинопроектор и лежали сотни футов 35-миллиметровой пленки. Ньевес кинулась к столу, восклицая:

— Дэв! Это последнее, да?

— Да. Я как раз занимаюсь монтажом — вернее, пытаюсь. Когда Касс не отрывает.

Ньевес выглядела смущенной.

— Прости, — прошептала она. Затем она подошла к камину и встала к нему спиной, растирая соблазнительную попку, занемевшую от долгого сидения.

— А Лоуренс? Куда он делся?

— Он на Сотбис. — Дэв наливал кофе из помятого серебряного георгианского кофейника в треснувшую чашку рокингемского фарфора.

— Ой, Дэв, у тебя так скоро ничего не останется!

— Кроме самоуважения, — усмехнулся он, показав белые крепкие зубы. — Ну, оставь это… смотри, вот сандвичи, которые Томас для тебя приготовил.

Сандвичи представляли собою толсто нарезанные куски жареного мяса с еще более толстыми ломтями хлеба. Ньевес не могла оторваться от них.

— М-м-м-м, как я люблю Томасовы сандвичи… в Мальборо никогда не делают таких. — Голос и лицо ее были по-детски восторженными. — А как я люблю Килмарран! Это всегда было мое самое любимое место после Мальборо. — На ее лицо набежала тень. — А теперь самое любимое… Теперь я ненавижу Мальборо! Ненавижу!

Дав поглядел на нее из-под невероятно длинных и загнутых, как у женщины, ресниц.

— Расскажи, — сказал он мягко, наливая себе кофе.

И вдруг понял, что голоден, что целый день ничего не ел. Когда он работал, то забывал о еде. — Не может быть, что все так плохо.

— Ужасно! — с жаром воскликнула Ньевес. — Ты просто не знаешь…

Дверь открылась, и появился крошечный человечек в старинном костюме дворецкого.

— А, так она приехала!

Ньевес оставила сандвичи и кинулась с распростертыми объятиями к Томасу.

Он обнял ее, похлопал по плечу.

— Убежала, да? — спросил он хриплым голосом.

— Только ради тебя, Томас, ради тебя.

— Обманщица! Но меня ты не проведешь так, как ему это удается! — И он мотнул головой в сторону мирно жевавшего Дэва.

— Спасибо за сандвичи, — попыталась задобрить его Ньевес. — Я как раз говорила Дэву, что никто больше не умеет таких делать.

— Ничего не скажешь, умею, — ответил Томас, сердито взглянув на Дэва. — Жаль, что мы не закололи для тебя откормленного тельца, мисс. — Он ущипнул ее за подбородок темными от въевшейся сажи пальцами. — Я разостлал постель в Голубой комнате, — обратился он к Дэву. — Простыни разрозненные, но почти не сырые!

Ньевес печально осмотрелась кругом. Голые, в пятнах, выцветшие стены, обитые когда-то красным Дамаском, поврежденные сыростью, со светлыми пятнами на месте висевших когда-то картин. Потолок с орнаментом лишился люстры, с него свисала голая, без абажура, лампочка. Дом погибал от отсутствия денег. Ньевес вздохнула, глаза ее наполнились слезами.

— 6 Дэв. Каждый раз, как я приезжаю, оказывается, что ты продал что-то еще. Мне так больно, что Килмарран такой ободранный.

Исчез не только портрет прапрабабушки Дэва (с отцовской стороны) работы Лоренса, но и портрет прапрабабушки (по материнской линии) кисти Гойи. И серебряные канделябры, и резной орнамент со стен…

— Почему же дедушка не оставил тебе денег? — горевала она. — А все досталось ей…

Дэв посмотрел на Томаса.

— И из-за этого мы все потихоньку распродаем! — горько сказал Томас. — Твоя покойница-мать никогда бы не простила тебе этого! Всю красоту, что она привезла с собой из Испании, когда стала невестой твоего отца, и даже ружья дедушки Тирни! А конскую упряжь! — Томас всплеснул руками, как будто собирался сложить ладони для молитвы.

— Я не охочусь, — сказал Дэв. — И не могу себе позволить держать лошадей.

— А что с домом? Скоро ты скажешь, что не можешь себе позволить содержать его! Локлины живут тут более трехсот лет, даже солдаты Кромвеля не могли разрушить этот дом, а ты позволяешь ему рассыпаться в пыль!

— Нужда заставляет, — отрезал Дэв.

— Вон твоя нужда! — Томас мотнул головой по направлению кинопроектора. — Только деньги жрет! А счет за электричество не плачен!

— Не сердись, Томас, — умоляла Ньевес.

— Кто-то же должен сердиться! Мы скоро очутимся на улице, а он ни о чем думать не хочет, пока есть деньги на эту треклятую штуку! — Он похлопал Ньевес по щеке. — А ты ешь свои сандвичи, будь умницей, а я положу тебе в постель бутылки с горячей водой… поговорим обо всем утром.

Ньевес вздохнула.

— Знаешь, он прав, — укорила она Дэва. — Как бы мне хотелось тебе помочь! Будь у меня деньги, я бы отдала их все тебе!

Дэв улыбнулся, улыбка была мягкая, удивительно нежная.

— Я знаю, что ты так поступила бы, guapa, а я бы тогда отдавал тебе часть доходов — если бы они были!

— Но… — фразу Ньевес прервал телефонный звонок. Она побледнела. — Это Касс! — прошептала она испуганно.

Дав взял трубку.