Любовник смерти - Борис Акунин

— Эту сопроводишь до дому, куда укажет. Изымешь вид на жительство, привезёшь мне. Так что удрать тебе, Александрова, не удастся.

Он потрепал Сеньку по щеке.

— А приглядеться — пожалуй, в самом деле что-то есть. У Фандорина губа не дура. — Опустил руку, пощупал Скорикову задницу. — На фундамент тощевата, но я мегрешками не брезгую. Надо будет тебя попробовать, Александрова. Если, конечно, от чахоточных откупишься.

И заржал, жеребец поганый.

Как только Смерть с ним, подлым, миловаться могла? Уж лучше бы, кажется, в петлю.

А ещё Сеньке стало жалко женщин, бедных. Каково им на свете жить, когда все мужчины сволочи и паскудники?

И что все-таки такое “фандорин”?

Как Сенька сдавал экзамен

С пучеглазым псом Сенька поступил просто. Сказал ему, что проживает на Вшивой Горке, а как пошли переулками к Яузе, подобрал подол, да и дунул в подворотню. Городовой, конечно, давай в свисток дудеть, материться, а что толку? Мамзельки-фурсетки и след простыл. Будет Огрызкову от пристава “штраф”, это как пить дать.

Всю дорогу домой Скорик ломал голову: что ж он там такого в подвале увидал или услыхал, из чего Эраст Петрович с Масой сразу догадались, кто убийца?

Раскидывал, раскидывал мозгами, прямо замучил их гимнастикой, но так и не допетрил.

Стал тогда про другое дедуктировать. Что же такое удумал многоумный господин Неймлес? Это ведь помыслить страшно, какую кашу заварил. Как её расхлёбывать? И, главное, кому? Что если некоему молодому человеку, притомившемуся быть игрушкой в руках птицы-Фортуны? То она, шальная, взмахнёт крылом, вывалит на сирого, убогого свои заветнейшие дары — и любовь, и богатство, и надежду, то вдруг повернётся гузкой и нагадит счастливцу на куафюру, отберёт все дары обратно и ещё нацелится в придачу утырить у бессчастной жертвы самое жизнь.

Про инженера Сеньке думалось нехорошее. Ишь как ловко чужим имуществом распорядился. Нет спасибо сказать за неслыханное великодушие и самопожертвование. От них дождёшься! Распорядился, будто своим собственным. Назвал аспидов на чужое. Приходите, гости дорогие, берите кому сколько надо. А что у человека на тот клад свои виды были и даже мечты, на это гладкому барину Эрасту Петровичу, конечно, положить со всей амуницией.

От обиды Скорик был с инженером сух и, хоть рассказал про передачу письма и про разговор с приставом всё в доскональности, но делал оскорблённое достоинство: глядел немножко в сторону и кривил губы.

Эраст Петрович, однако, демонстрации не заметил. Внимательно выслушал и про допрос, и про вербовку. Кажется, остался всем доволен, даже похвалил “молодцом”. Тут Сенька не сдержался, сделал намёк насчёт клада: что, мол, много на свете умников людским добром распоряжаться, ещё бы, чужое — не своё. Но не пронял и намёком, не достучался до инженеровой совести. Господин Неймлес потрепал Скорика по голове, сказал: “Не жадничай”. И ещё сказал, весело:

— Нынче ночью заканчиваю все московские дела, времени больше нет. Завтра в полдень — старт мотопробега. Надеюсь, “Ковёр-самолёт” в порядке?

У Сеньки внутри всё так и сжалось. В самом деле, двадцать третье-то уже завтра! За беготнёй и переживаниями он совсем про это забыл!

Выходит, так на так всему конец. Ай да господин Неймлес, ловкач. Попользовался механиком (между прочим, задарма, если не считать харчей), получил налаженное-надраенное авто в лучшем виде и это бы четверть беды. Главное — обвёл сироту вокруг пальца, обобрал до нитки, под ножи поставил, а после укатит себе в Париж волшебным принцем-королевичем. Сенькина же планида — сидеть одному-одинёшеньку у разбитого корыта. Это ещё если завтра жив останется…

Рот у Скорика задрожал, уголки сами по себе вниз поползли, ещё ниже, чем при оскорблённом достоинстве.

А бессердечный Эраст Петрович сказал:

— Помаду-то с губ сотри, смотреть п-противно.

Как будто Сенька сам, от нечего делать, помадой намазался!

Сердито топая, он пошёл переодеваться. Слышно было, как в кабинете задребезжал телефонный звонок, а когда минут через несколько Скорик явился к Эрасту Петровичу высказать правду-матку уже безо всяких намёков, на полную чистоту, того дома не было — исчез куда-то.

Маса тоже шлялся неведомо где. День между тем неостановимо сползал под откос, к вечеру, и чем за окном становилось темней, тем сумрачней делалось у Сеньки на душе. Охо-хо, что-то нынче будет…

Чтобы отвлечься от дурных мыслей, Сенька пошёл в сарай начищать авто, и без того сиявшее ослепительней кремлёвских куполов. Злости больше не было, одна печаль.

Что ж, Эраст Петрович. Как говорится, дай вам Бог удачи и рекорда, о котором вы мечтаете. Трипед ваш отлажен в лучшем виде, не сомневайтесь. Не раз вспомните добрым словом механика Семена Скорикова. Может, на вас когда-никогда и некое угрызение снизойдёт. Или хоть лёгкое сожаление. Хотя, конечно, навряд ли. Кто вы и кто мы?

Тут из жалюзей (это щели такие) моторного охладителя раздался тихий писк, и Сенька замер. Послышалось? Нет — вот, снова! Что за чудеса?

Посветил внутрь фонариком. Мышонок залез!

Говорил же, говорил Эрасту Петровичу, что зазоры должны быть меньше! Пускай лучше их будет не двадцать четыре, а тридцать шесть!

Вот вам пожалуйста. А если этот гадёныш топливный шланг прогрызёт? Ой, беда-беда.

Пока снимал кожух, пока гонял мышонка, пока отсоединял и вновь присоединял шланг (слава Богу, целый), сам не заметил, как наступила ночь. Вернулся в дом, когда били часы — двенадцать раз. От этого похоронного боя, гулко раздававшегося в пустой квартире, у Скорика перехватило дыхание и стало так страшно, так бесприютно, что хоть собакой вой.

Хорошо скоро после этого явился господин Неймлес. Совсем не такой, как давеча: уже не весёлый и довольный, а хмурый, даже злой.

— Ты почему не готов? — спрашивает. — Забыл, что тебе Мотю изображать? Надевай парик, ермолку и все остальное. Сильно г-гримировать тебя не стану, всё равно в подвале темно. Только нос подклею.

— Так ведь рано ещё. Мне к трём, — упавшим голосом сказал Сенька.

— Появилось ещё одно с-срочное дело, Я должен его решить. Поедем на “Ковре-самолёте”, будет ему заодно последнее испытание перед стартом.

Здрасьте-пожалуйста. Полировал, надраивал — и всё псу под хвост. Хотя, с другой стороны, лишний раз обкатать не вредно.

Жидёнком Сенька оделся быстро и уже без скандалу. Лучше так, чем мамзелькой.

Эраст Петрович же надел красивый мотокостюм: кожаный, блестящий, с жёлтыми скрипучими ботинками и гамашами. Заглядение!

А ещё инженер сунул в заспинный кармашек свой маленький револьвер (называется “герсталь”, сделан в заграничном городе Льеже, по особому заказу), и у Скорика ёкнуло сердце. Доживём ли до старта? Бог весть.

— Садись за руль, — велел господин Неймлес. — Покажи, что умеешь.

Сенька надел окуляры, втиснул уши под чересчур большую ермолку, чтоб не слетела. Эх, хоть прокатиться напоследок!

— На С-Самотёку.

Домчали в пять минут, с ветерком.

Эраст Петрович вылез у деревянного особнячка, позвонил. Ему открыли.

Сенька, конечно, полюбопытствовал — сходил посмотреть на медную табличку, что висела на двери. “Ф. Ф. Вельтман, патологоанатом, д-р медицины”. Что такое “патологоанатом” — хрен его знает, но “д-р” значило “доктор”. Заболел, что ли, кто? Уже не Маса ли, встревожился Сенька. Тут за дверью послышались шаги, и он побежал назад к аппарату.

Доктор был щупленький, взъерошенный и всё моргал глазами. На Сеньку уставился с испугом, в ответ на вежливое “доброго здоровьица” неопределённо кивнул.

— Это кто? — шёпотом спросил Скорик инженера, когда мухортик, кряхтя, полез садиться.

— Неважно, — мрачно ответил Эраст Петрович. — Это п-персонаж из совсем другой истории, нашего сегодняшнего дела не касающейся. Едем на Рождественский бульвар. Марш-марш!

Ну, а как мотор загрохотал, тут уж, конечно, не до разговора стало.

Инженер велел остановиться на углу тёмного переулка.

— Оставайся в машине и никуда не отлучайся.

Само собой — как можно отлучиться? Ночная публика, она известно какая. Не успеешь отвернуться, болт либо гайку отвернут, на грузило или так, из озорства.

Сенька положил на сиденье разводной ключ — пусть только сунутся.

Спросил у доктора:

— Заболел кто? Лечить будете?

Тот не ответил, а господин Неймлес сказал:

— Да. Необходимо хирургическое вмешательство.

Они двое пошли к дому, в котором светились окна. Постучали, вошли, а Скорик остался поджидать.

Долго ждал. Может, целый час. Сначала сидел, боялся того, как в ерохинский подвал к Упырю пойдёт. Потом просто скучал. А под конец тревожиться стал — не опоздают ли. Пару раз послышалось, будто в доме, куда инженер с врачом вошли, что-то трещит. Черт его знает, что они там делали.