Дом и остров, или Инструмент языка (сборник) - Евгений Водолазкин

Если взять сферу менее высокую, то использование церковнославянизмов в повседневности в большинстве случаев также может приветствоваться. Умеренно употребляемые ничтоже сумняшеся, со товарищи и не мудрствуя лукаво (это выражение отчего-то полюбилось футбольным комментаторам) речь рядового гражданина способны только украсить. Сложности начинаются там, где отваживаются употреблять выражения, не очень понимая их значение, структуру или происхождение. Подобное словоупотребление стало знамением времени, как сказали бы сейчас, ставя на втором слоге ошибочное, увы, ударение.

Так, в публицистической речи стало нормой говорить о «власть предержащих». Для человека неискушенного повода для сомнений вроде бы нет: речь идет о тех, кто власть держит или, на худой конец, придерживает. Такова уж ее, власти, особенность: если ее не придерживать, она уходит. Обратимся, однако же, к церковнославянскому переводу Послания апостола Павла к римлянам (13:1), послужившему источником данного словосочетания. Там говорится: «Всяка душа властемъ предержащимъ да повинуется». Не вдаваясь в подробности соотношения церковнославянского текста с его греческим оригиналом (там есть свои особенности), скажу лишь, что «власти предержащие» на современный русский язык переводится как «высшие власти». И никто ничего не придерживает.

Не меньшее распространение получило выражение «страсти по…». Редкая газета сейчас обходится без «страстей» по ЖКХ, реформе школьного образования, системе ПРО — этот ряд бесконечен. Немалый заряд пошлости выражение несет уже хотя бы потому, что принадлежит к категории самых затертых журналистских штампов. Усугубляется же дело тем, что лица, его использующие, не вполне представляют, о чем идет речь. Слово «страсть» в русском языке многозначно. Оно может обозначать «сильное чувство», «ужас» и даже «очень». Важным значением слова является «страдание» (с ним оно этимологически и связано). Словосочетание «страсти Христовы» обозначает предсмертные муки Спасителя. Именно с этим значением слова «страсть» и связано рассматриваемое выражение. Сама модель «страсти по…» в общественном сознании закрепилась, следует полагать, благодаря прежде всего «Страстям по Матфею» и «Страстям по Иоанну» Баха, предназначенным для исполнения в Страстную пятницу. Названия эти означают «описание предсмертных страданий Иисуса Христа по евангелисту Матфею (Иоанну)». В нашей публицистической речи предлог «по» в данной конструкции был переосмыслен (мы ведь помним, кто развивает язык) и стал указывать не на источник информации, а на предмет описываемых в очередном репортаже «страстей».

Существует, наконец, группа «церковных» слов, представляющая для постатеистической общественности особую сложность. Если ставить правильное ударение в имени Патриарха Алексия II наши электронные СМИ уже выучились, то во всем, что касается богослужебной лексики, прогресс еще не столь заметен. Речь здесь не о том, что всем необходимо досконально знать названия служб или предметов церковной утвари, но уж если кто-то решается их называть, желательно делать это правильно. Тому, кто по телевидению регулярно говорит о «заупокойном молебне», есть прямой смысл заглянуть в словарь. Например, в словарь В.И.Даля, определяющий молебен как «короткое богослужение в виде благодарности или просьбы». Там же, как это обычно бывает у Даля, приводится и красноречивая пословица, свидетельствующая, что к заупокойным службам молебен никак не относится: «По молебну и плата, а по деньгам молебен, по покойнику канун».

Обсценное и необсценное

Термином «обсценный» (от лат. obscenus — непристойный) в науке обозначается лексика «ненормативная» («бранная», «нецензурная»). Если у ее носителей окажется случай с термином ознакомиться, они, я думаю, в претензии не будут. Независимо от латинской подоплеки дела, и в русском ненормативном контексте он достаточно выразителен. Может быть, этим и объясняется частота использования исследователями этого довольно нового обозначения.

С середины восьмидесятых полноводной рекой обсценная лексика потекла на страницы периодических изданий и художественной, в большей или меньшей степени, литературы. Даже на радио и телевидении — в лучшем случае прикрываясь неубедительным пиканьем — эта лексика стала вполне своей. Сфера непристойного, взятая в широком смысле, была, кажется, первым, что отозвалось на призыв к переменам.

Использовались ли матерные слова до перестройки? Свидетельствую: да. Знала ли доперестроечная общественность о наличии у мужчин и женщин половых органов? Ответ будет опять-таки положительным. Не только знала, но и вовсю ими пользовалась. Когда на книжных прилавках появились заграничные руководства по сексу, выяснилось, что отставание СССР — по крайней мере, на этом участке — преувеличено, что знание, достигнутое эмпирическим путем, порой ценнее сухой теории. Чем же, спрашивается, был вызван ажиотаж?

Возможностью нарушения табу. В авторитарных режимах, каким, несомненно, был Советский Союз, таких возможностей существовало немного, и располагались они в приватной сфере. Справедливости ради замечу, что и до СССР в нашей культуре дело с табу (табу в России больше, чем табу) обстояло особым образом. Такой степени табуированности бранной лексики, как у нас, я не замечал ни в одной из западных культур — так же, впрочем, как и постоянной готовности ее использовать. Отсюда, вероятно, следует вывод, что уровень запрета прямо пропорционален стремлению его нарушать. (Европейские ругательства по нашим меркам безобидны. Немецкое восклицание «Scheiâe!» не следует буквально переводить как «Дерьмо!». Контекстуальный эквивалент здесь, как правило, — «Черт!».)

Характерно, что активное использование обсценной лексики в советском быту никак не отражалось ни в книгах, ни в СМИ. Вместо ожидаемого «П…уй отсюда!» грузчик литературы соцреализма произносил пугающее «Прочь!», а если уж артисту Георгию Менглету позволялось сказать: «Колись!» («Следствие ведут знатоки»), то выговаривал он это, как в Малом театре, с твердым «с». Итак, в речи устной и в той, что публиковалась, двойные стандарты были налицо: в первой табу нарушалось постоянно, во второй — никогда. Ситуация становилась революционной.

В ходе демократических преобразований речь непечатная свои права отстояла: она стала печатной. Почувствовав ветер перемен, деятели культуры дружно бросились нарушать табу, и это всё испортило. Альтернативное не должно становиться всеобщим: это его смерть. Человек, приходящий на званый ужин в футболке, выглядит эксцентрично. Несколько таких человек выглядят смешно.