Пасынки восьмой заповеди - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обожжённый Мардула отлёживался в материной хате, под присмотром мамы-Янтоси. Тело разбойника заботливо смазали ореховым маслом, сбежавшиеся старухи-знахарки поили его отварами и пришёптывали по углам нужные слова; валялся Мардула на прохладных новеньких простынях, добровольно предложенных соседской девкой из своего приданого — девка уже второй год была не прочь увидеть юного разбойника на этих простынях, правда, в несколько ином качестве, чем сейчас.
Михал слонялся вокруг, стесняясь зайти и справиться о Мардулином здоровье. Сам воевода пострадал не слишком: обгорели ладони, и в ближайший месяц Райцежу было бы больно не то что палаш — хворостину в руки взять; да в голове до сих пор плясали черти после страшного удара о воду Гронча, когда рушился туда в обнимку с Мардулой.
Походив туда-сюда, Михал убирался восвояси, чтобы через час-другой заявиться снова.
По Шафлярам бесцельно шлялся Джош, объевшийся и оттого склонный к меланхолии, а за ним вереницей брели чуть ли не все шафлярские собаки. Только что на их глазах Молчальник умудрился стащить у Хробака, громадного косматого пса, его любимую баранью лопатку, которую Хробак зарыл в землю и для пущей безопасности улёгся в двух шагах от схрона; и собачьему восторгу не было предела — особенно когда одноухий ворюга потаскал кость, потаскал и вернул обалдевшему Хробаку, даже не рыкнувшему на похитителя.
Две поджарые суки недоумённо переглядывались и облаивали Молчальника, игнорировавшего их блохастые прелести.
Цыганистый парень, приятель Мардулы, ещё в самую рань привёл в село Беату и самолично проводил её к Самуиловой хате. Михал кинулся к жене, обнял, потом застеснялся и куда-то исчез, поэтому счастливая Беата мигом попала под опеку Терезы Ивонич, сойдясь с последней необычайно быстро. И часа не прошло, как обе женщины вовсю шушукались в углу двора, и Беата только диву давалась, внимая советам Терезы: нет, не такими она представляла себе краковских купчих, совсем не такими! В Висниче говаривали, что купеческие жёнки — что крольчихи, и деток куча, и мужиков в постели, как муравьёв вокруг пролитого мёда! А красавица-Тереза была донельзя совестливой, душевной, мужа называла не иначе как «хозяин», потомство воспитывала в строгости, и, слушая её, Беата душой чувствовала: не врёт!
И впрямь такая.
Даже несколько раз призадумалась Беата Райцеж, в девичестве Сокаль: не многовато ли совести на одну женщину?
Ответа она не знала.
Видимо, Тереза что-то почувствовала, потому что прервала на полуслове рассказ о младенческих болячках и способах борьбы с ними — и пристально глянула на Михалову жену.
— Муж у меня хороший, — невпопад заявила Тереза. — Добрый, умный… честный. А купцу честь с совестью — одна морока. Ни купить, ни продать, ни объегорить! Вот и приходится…
Тереза не договорила, поморгала длиннющими ресницами и вернулась к разговору про опрелости да вздутые животики.
Ближе к вечеру приёмные дети Самуила-бацы стали собираться на отцову могилу. Когда каждый из них в своё время покидал Шафляры, отец брал с птенца клятву: в ночь сороковин просидеть от заката до восхода над местом его последнего упокоения. Чем-то это напоминало старые гуральские сказки — ходил старший сын на могилу к отцу, да не дошёл, ходил средний, да заснул на кладбище, а младший всю ночь высидел, и достались ему к утру меч-саморуб, конь-крылач и скатерть-самобранка. На подобное наследство Самуиловы приёмыши не рассчитывали, но обещание, данное отцу, собирались выполнить. И впрямь: отчего в ночь, когда сороковины заходят, не посидеть над отцовской могилкой, не поразмыслить о покойном и о собственной жизни, какая там она сложилась; может, и неплохо оно — остановиться, замолчать и подумать.
Скажи, батька Самуил, как жить дальше?
Это тебе не меч-саморуб…
Перед самым выходом, когда солнце расплескалось алым огнём о вершину Криваня, Михал всё-таки набрался смелости и зашёл проведать Мардулу. Сперва он не знал, куда деваться от смущения, когда Мардулина мать, до сих пор ещё статная и миловидная Янтося, кинулась воеводе в ноги и со слезами стала благодарить за сына своего непутёвого, за жизнь его молодую. Еле-еле угомонив Янтосю, Михал приблизился к постели и встал над разбойником.
Мардула, похоже, спал или был без сознания. Он лежал совершенно голый, раскинувшись на спине, ожоги мало-помалу подсыхали, но не слишком, смазанные маслом; дышал разбойник ровно, и жизнь его, по всему видать, была вне опасности.
Михал молча смотрел на похитителя своей жены и видел почему-то Самуилову хату, вот этого же раненого гураля на печи и старого батьку рядом. Видать, долго решался Самуил-баца, прежде чем взялся учить тайному воровскому ремеслу сына своего побратима. Неровен час, распустит парень язык — не мальчик ведь, не прикажешь, как своим приёмышам поначалу — начнут люди коситься, и прости-прощай спокойная жизнь!
Воевода присел, легко тронул Мардулино запястье… Разбойник сейчас был открыт, беспомощен, Михалек мог украсть у него всё, что угодно: память о науке Самуила-бацы или память об обстоятельствах смерти последнего, выскрести до дна зло на него, воеводу Райцежа, или отрезать и унести ломоть знаний о тайных укрытиях в местных лесах. Вот оно, бери — не хочу!
Улыбнувшись, Михал легонько взъерошил спящему Мардуле волосы и пошёл к двери.
Вслед воеводе из-под дрогнувших ресниц пронзительно сверкнул взгляд разбойника.
Возможно, это было хорошо — то, что Михал не видел этого взгляда; как и то, что он не стал рыться в душе человека, которого считал беспомощным.
Шафлярское кладбище располагалось меньше чем в получасе ходьбы от села. Если сразу от южной околицы взять наискосок через волнующееся море папоротников и дикого овса, после пересечь небольшую рощицу, словно отбившуюся от отца-леса и теперь в нерешительности замершую на непривычном месте, то за могучим явором уже было рукой подать — вот оно, место упокоения шафлярцев, отдавших душу Богу, а тело родной земле Подгалья!
Никакой еды и питья Самуиловы приёмыши с собой не взяли, хоть мама Баганта со всей материнской настойчивостью и совала им в руки узелки — на сытый желудок плохо думается, да и батька Самуил обиделся бы, если б дети его на его же могиле в ночь заходящих сороковин трапезничать стали! Провожать их никто не провожал, даже не высунулся в окошко, чтоб хоть одним глазком посмотреть; понимали шафлярцы — ни к чему лишний раз соваться в чужое горе, лезть любопытными пальцами в живое, разверстое, кричащее… вот завтра и помянем Самуила-бацу, как у порядочных людей заведено, а этой ночью пусть уж дети сами отца поминают!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});