Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды - Владимир Короткевич

— Так «поехала» или «силой увезли»?

— А я ж, дяденька, не знаю. Тётка та говорила «силком», но «поехала». Может, и силком, но я, чтоб тётка Анея кричала, так не слышал. Я тогда в чулане сидел за то, что сливки слизал. Они только уехали, а тут меня мамка и выпустила, простила, благодари её Боже, а тут и тётка пряник принесла.

Юрась задумался. Что же тут было? Вправду похитили? А может, почуяла душой обман и уехала сама? Не простила? Отец по приказу князя в Менске оружейников учит. Матери нет. Так, может, уехала к нему?.. Но тревога всё нарастала. Почему не дождалась? Не может быть, чтобы к отцу. Если похитили, то кто и зачем? И кто осмелится поднять руку на дочь мечника? А если уехала сама, почувствовав, что он не тот, вспомнив его ночные слова, которых не слышала тогда, то как, как ему тогда жить?!

Он встрепенулся:

— Спасибо, сынок.

— Вы её найдёте. Она меня любит. А я... ну, с родителями, понятно, её охраняю.

«Эх, хлопец, — подумал Юрась. — Плохо ты её охранял. Да я не скажу тебе этого».

— Мы с ней друзья не разлей вода.

— Я найду её, сынок.

Юрась побежал.

Глава 16

САРОНСКАЯ ЛИЛИЯ

...Говорят также, что житие этой святой началось с того, что, не имея чем заплатить погонщику мулов, она заплатила ему телом.

Было уже совсем темно. За окном Братчикова покоя светилась во мраке алая полоска зари.

Светильник чуть мигал, вырывая из темноты лысину Варфоломея, живое, как у обезьяны, лицо Ильяша-Симона, длинные волосы и юродские глаза Ладыся-Иоанна да ещё, далеко от света, узкую руку Христа, безвольно свисавшую с колен. Выше неё тревожно блестели глаза Юрася.

Апостолы не могли понять, что случилось. Братчик явился мрачным и никаких приказаний не отдавал, только швырнул Филиппу почти треть всех денег и сказал:

— Вина... Ужинать.

Это было хорошо. Значит, предводитель передумал идти из города на голодные и пыльные дороги. По крайней мере, на несколько дней.

Апостолы радовались. Но, с другой стороны, слова Юрася об опасности и возможной плахе всё же запали им в уши, да и Фома после ухода Христа с Иудой хорошо таки вставил всем ума-разума в голову. Княжество княжеством, а своя жизнь дороже.

И вот поэтому они сейчас и радовались, что остаются, и одновременно побаивались, хотели уйти, исчезнуть.

Тумаша не было. Узнав, что будет вино и ужин, он спросил у Христа:

— Девок, что ли, позвать?

— Для себя и прочих — как хочешь, — думая о чём-то другом, сказал лже-Христос.

Фома многозначительно крякнул, но тот не разозлился, и шляхтич, приняв это за согласие, поспешил в город раскидывать свой бредень.

И вот всё уже было приготовлено, а его нет как нет, и все молча ожидали, и только Иуда в углу шептался о чём-то с Христом:

— Ну и что ты думаешь делать?

— Видимо, ждать. Сюда могут дойти известия, а там... иголка в стогу.

— А я таки пошёл бы.

— Иосия, милый. Что я могу знать? Я даже не знаю, не сама ли она ушла от меня. Может, поняла все, или кто-то открыл ей глаза? И вот... не стерпела обмана, унижения, того, что сама бросилась.

— А может, ей сейчас так плохо, что... Может, ждёт спасения?

— А может, счастлива, что меня нет.

— Гм, верно, — подтвердил Иуда. — И однако думать надо. Искать. И заметь, здесь искать неудобно. И может прийти время, когда ты лишишься самой способности думать. И я не сумею думать. Почему? Потому, что думать можно тогда, когда есть чем думать, а когда нечем, то и думать невозможно. Скажу только одно, чтоб тебе, возможно, стало легче. Что может сделать Иуда? Он способен бросить друга? А друг бросил его одного в Слониме? Или он может позволить, чтобы друга повесили?

В этот момент открылись двери, раздался весёлый смех и визг, и в покой начали вплывать, не касаясь ногами земли, девки.

Одна, две, три, четыре, пять... За ними появился сопящий, налитый кровью, щекастый Богдан Роскаш. Но это было не всё. Тумаш боком сделал шаг, и второй, и третий — и вот ещё четыре девушки висели на другой его руке и дрыгали ногами в воздухе.

— Вот, — сопя, проговорил Тумаш. — Добрый вечер в хате... Они приехали... Имел удовольствие доставить.

Он опустил девушек на пол.

— Это не всё. Четыре шли самоходом.

— Не справился, что ли? — спросил Ильяш.

— Почему не справился? Места на руках не хватило. Это же не сморчки какие-нибудь... Видите? Тут же есть что обнять!

Запылали свечи. Их стали лепить где попало, и вскоре в покое сделалось светло, как в церкви на Великдень[103].

Осветился большой, на весь пол, ковёр, и посреди него — жареный баран, две индейки, три гуся, десятка два жареных кур, караваи, миски с колдунами, пареной репой, солёными огурчиками, мочёными яблоками и просто тушёным мясом и всякой всячиной.

А между ними строем стояло множество сулей, бутылок, кувшинов с водкой, мёдом, пивом и вином.

Фома постарался. Недаром так долго ходил. Девки все были молодые, литые, гладкие и красивые. А если некоторые и не очень, то шляхтич не врал: обнять было что. Румяные, белозубые, глаза блестят от возбуждения и желания выпить. Красные, голубые, оранжевые душегрейки-шнуровки, андараки[104] как радуга. Ленты, разноцветные кабцики[105] на ногах.

Покой зацвёл, как весенний луг. Сразу запахло чемто тяжеловато-душистым, зарябило в глазах, и даже без выпивки закружились головы... Все со смехом рассаживались, на минутку удивлялись, что Пан Бог один, а потом решили, что так, видимо, и надо — это же не апостол там какой-то, — и начинали тормошить каждая своего.

...Вскоре вино полилось рекой, все говорили каждый своё, не слушая прочих, целовались, хохотали. Некоторые уж начинали думать, что пора немного сдержать себя, а то ещё свалишься с галереи, на которую выходили двери, или не попадёшь в свой покой.

Крик, визг, смех. Соседка кусала Акилу за ухо, а тот только хмурился да бубнил:

— Ай, ну... Ай, не надо... Эва... Щекотно.

Лилось в пасти вино. Хорошенькая соседка Роскаша искоса посматривала на Раввуни.

— А этот будто не на-а-ш... Будто из библейских ме-е-ст... Пане Боже, а как же заня-я-тно!

— Ничего занятного, — буркнул Фома. — Такой же, как и все.

У Иуды лежала на коленях дивная каштановая голова. Глаза прикрыты, губы ждут. И он наклонялся и целовал эти губы. Ему долго пришлось идти к этим губам. Но глаза его, когда он через головы пьяных встречался взглядом с Юрасём, были грустными. Он всё понимал, чувствовал себя виноватым и, однако, ничего не мог сделать, кроме как покинуть Братчика. Ночью каждый сам за себя. Один — с горем, другой — с женщиной, к которой долго шёл.

Юрась сидел посреди этого пьяного разгула мрачный. Сцепил руки между коленями, смотрел, слушал, пил.