Повести и рассказы - Олесь Гончар

— Не знают они еще тебя, Вовик, — утешала его Мария. — Если б знали — все полюбили бы!

Вовик остановился, испытующе посмотрел девушке в лицо.

— Ты это искренне?

— Искренне.

— А сама ты… Хорошо уже меня знаешь?

Мария задумалась.

— И правда, я тебя ведь еще мало знаю, Вовик, мы так редко встречаемся… — И, усмехнувшись, добавила: — Скажи мне сам… какой ты?

— А я… такой! — проговорил Вовик и, неожиданно обхватив Марию руками, крепко поцеловал в губы.

Сухой, горячий поцелуй ожег ее, опьянил… Так неожиданно, молниеносно все произошло, что закружилась голова…

В полузабытьи какое-то мгновение она лежала у него на груди, а очнувшись, освободилась из объятий, повернулась пылающим лицом к степи. Он ее поцеловал… Правда, не совсем таким представлялся ей этот первый поцелуй, что так внезапно опалил ее сухим огнем… Но он ее поцеловал!

Отныне перейдена межа, что разделяла их до сих пор, но больше разделять не будет. Отныне она вся принадлежит ему, а он ей. Повернулась пылающим лицом к своему капитану, и он показался ей теперь роднее всех на свете. Веселый, возбужденный стоял по колено в цветущих травах и, смеясь, шутливо целился ружьем в небо.

Прогремел выстрел; далеко по степи покатилось эхо…

Мария стояла в каком-то радостном оцепенении. По кому он стреляет, этот ошалевший от счастья парень? Не сказочная ли жар-птица померещилась ему в чистом высоком небе? Или, может, на радостях салютует самому небу, своей молодой победе?

Шальной Вовкин выстрел, видимо, услышали на пляже, потому что вслед за этим появилась на пригорке женская фигура и стала размахивать чем-то белым.

— Кажется, мамахен, — усмехнулся Вовик. — Наверно, уха готова… Пойдем быстрей!

На пригорке и в самом деле стояла мать Вовика. По ее злому, встревоженному взгляду Мария сразу догадалась, что случилось что-то неладное. Какая уж там уха, когда и огня не видно, и рыбозаводцы, уже собравшись, медленно под руки ведут кого-то берегом к катеру…

— Это только ты на такое способен! — набросилась директорша на сына. — У отца солнечный удар, нужно спешить на материк, а ненаглядный сынок тем временем бросил всех и шатается где-то на краю света!

Вовик помрачнел, стал оправдываться:

— Откуда ж я знал, что с ним будет удар…

— Быстрей, быстрей! — торопила мать. — Пусть бы уж нас, а то ведь и судно бросил на произвол судьбы: тоже мне капитан! В пожарники бы тебе, как ее отец сказал.

— Пожарники тоже дефицит.

— Разбаловали мы тебя — дальше некуда, до сих пор каюсь, что в нахимовское не отдала! Там бы тебя вышколили!

Из-за материнского нагоняя Вовик не успел даже оглянуться на Марию. Съежившись, словно пойманный на месте преступления нашаливший мальчишка, торопливо спускался к морю, а мать, не отставая ни на шаг, все что-то сердито выговаривала ему.

— Бессердечный ты, Вовик, эгоист! — это было последнее, что долетело до Марии.

Дема, возвращаясь из поселка, застал Марию на том же месте, где оставил ее с напористым капитаном.

Теперь она стояла одна, держа туфли в руке, и ветерок слегка шевелил ее голубую газовую косынку, накинутую на плечи. Равнодушная к Деме, чья тельняшка рябила уже невдалеке, девушка все свое внимание обратила на море: из залива выходил «Боцман Лелека», сияющий, облитый вечерним солнцем… Глядя, как он удаляется, Мария вся даже потянулась ему вслед.

— Не помешаю? — ехидно спросил Дема, приближаясь.

— Кому?

— Да кому ж… тебе, твоему плачу на валу.

— Ой нет, ты как раз вовремя, Демочка: ни раньше ни позже.

— Такова уж моя судьба — являться вовремя… Я ведь вижу — «Боцман» с якоря снялся… Ну что, здорово вы тут покутили?

— Здорово… Глянь, вся затока пылает, будто красным вином налита!..

— То от неба, а я про землю спрашиваю… Ты что, и правда пьяная?

Мария покраснела. Потом вдруг встрепенулась всем телом, и что-то затаенно грешное блеснуло в ее глазах.

— Ой, пьяная я, пьяная, Демочка!

— Пора, пойдем уже. Солнце садится.

Пошли тропинкой к маяку: «олимпиец» размашисто вышагивал впереди, девушка едва поспевала за ним.

— Рекорд поставил, Дема?

— Может, и поставил, да зафиксировать некому было: судей подходящих не было.

— Это ты на меня намекаешь? Я не могла.

— Знаю, что не могла.

— А книжка, Дема?

— Любы не было, я матери оставил.

— Какие новости в поселке?

— В среду комсомольское собрание.

— Собрание? Это чудесно…

Все казалось сейчас Марии чудесным. И собрание, и море, и эта предвечерняя угасающая степь. Идти было легко, сами ноги несли…

Сонце заходить, Мiсяць iсходить,Човен по морю тихо пливе…

— О, ты и поешь? — удивленно обернулся на ходу парень.

— Я? Пою? — Мария засмеялась. — Это тебе почудилось, Дема!

…Дiвчина в човнi пiсню заводить,А моряк чуе — серденько мре…

— Стоп! — вдруг остановился Дема. — Олени!

— Где? — Мария подбежала, прислонилась плечом к юноше. — Где ты их увидел, Дема?

— Вон у той полоски камышей.

— Ага, вижу, вижу!

На далеком пригорке, едва различимые на фоне камышей, стояли живописной группкой олени: олень с оленихой и олененком. Наверно, выскочили из чащи на простор, увидели перед собой огромный багровый шар солнца, лежавший уже почти на самой траве, да таки застыли в удивлении.

— С ветвистыми рогами — это олень, а рядом — олениха…

— Та самая, Дема? Та, что, помнишь, облетела тогда одним духом весь остров?

— Может, и та…

— И уже с олененком!

— Семейка, — невесело пошутил Дема и, все сильнее чувствуя упругое тепло Марийкиного плеча, слегка обнял ее рукой за талию. Девушка не отстранилась, как будто боялась малейшим движением спугнуть далеких оленей.

— Стоят, как на картине… Чем не символ, Мария, твоего будущего семейного счастья?

— Оно и тебе бы к лицу…

— Эх, что я… Мне, Мария, не светит…

Сказал будто в шутку, но и другие, горькие, нотки обиженно прозвучали в его голосе.

— Почему не светит? Такое, Дема, каждому светит, только пожелай…

— Только пожелай? — недоверчиво переспросил Дема, и девушка почувствовала, как крепкая рука его непроизвольно сжимает, медленно притягивает ее к себе.

— Дема, ты что? — изумленно подняла она глаза на юношу.

Дема не ответил. Словно захмелев, с перекошенным, как от боли, лицом вдруг сгреб ее своими ручищами и, сгибая, притягивал к себе.

— Ты с ума сошел, Дема!

— Мария! Мария! — шептал он, в каком-то исступленном отчаянии приближая к Марии лицо, как слепой. — Долго ты меня будешь мучить? С тем ты не так… тот, наверно, уже целовал тебя сегодня…

Изогнувшись, напрягшись изо всех сил, девушка выскользнула из его рук. Растрепанная, задыхающаяся, отскочила в сторону и стала поправлять волосы. Лицо ее пылало гневом.

— Целовал, ну и что? — выкрикнула она, чувствуя, что тот поцелуй еще и сейчас горит на ее губах. — Целовал и будет целовать.

Дема закрыл лицо руками.

— А ты не лезь, — уже спокойнее проговорила девушка. — Скажи спасибо, что туфлей вот этой не получил, явился бы на маяк меченый!

Не было уже оленей на далеком пригорке, словно и не стояли они там никогда. Может, метнулись в камыши, может, понеслись что есть духу по острову, осматривая свое диковинное степное царство, бескрайнее и в то же время замкнутое со всех сторон непреодолимой морской синевой… И наверно, только в самую суровую из зим (боится таких зим директор заповедника!), когда мороз скует море, вырвутся олени на вольную волю, бросятся напрямик через море куда глаза глядят: может, в Крым, может, на Кубань…

Придется, пожалуй, тогда и Марии добираться к милому по льду через замерзшее море: без ледокола Вовик на маяк не пробьется!

…Снова шли тропинкой. Теперь Мария шумела юбочкой впереди, а Дема, опустив свои широкие плечи, понуро плелся за ней.

Гаснет степь. Спадает жара. Тишина вокруг. Только море плещет вечным своим плеском и двое шагают тропинкой, словно один удирает от другого. Когда они подходили к маяку, знакомый огонек в вышине уже светился.

Сначала Мария, возмущенная поступком Демы, собиралась рассказать обо всем на маяке, но, представив себе, сколько насмешек посыпалось бы на бедного «олимпийца» за неудачное его ухаживание, решила промолчать. Хватит и того, что остался ни с чем. Зачем доставлять парню новые мучения?

Так и жили после той прогулки: внешне, на работе, будто близкие друзья, а на самом деле — более далекие друг другу, чем когда бы то ни было.

Дема больше не тревожил девушку своим неразделенным, загнанным вглубь чувством. Он стал серьезнее, замкнулся в себе и только еще упорнее, с каким-то мрачным вдохновением таскал по всему берегу свои гири, выбивая ими глубоченные ямы в песке.