Венчание с бесприданницей - Анастасия Туманова

Михаил долго смотрел в худое, замкнутое лицо девушки, ожидая ответа. Не дождавшись, пожал плечами – и вдруг рассмеялся:

– Ты знаешь, что у тебя глаза меняют цвет? Только что были синие – а теперь вдруг сделались такого холодного серого оттенка! Это очень редкое явление! Федосья, ты видела? Интересно, что сказал бы наш профессор офтальмологии по этому поводу?

Стоящая рядом Федосья что-то неодобрительно пробурчала. Устинья, которую мудрёные слова барина повергли в окончательную панику, резко села, поджала под себя ноги и покосилась на полуоткрытую дверь. Ещё можно было сбежать. Но в это время от внезапного воспоминания похолодела спина.

– Господи Иисусе… Бумаги-то! Барин, благодетель, при мне бумаги были! От мира, от всего общества! Велено нашему барину передать! Богородица Пречистая, – неужто обронила?!

– Батюшки, опять синие! – улыбнулся Михаил, глядя в перепуганные Устиньины глаза. – Как тебе только это удаётся? Не беспокойся, твои бумаги целы, вот они. – Он положил на некрашеный стол грязный свёрток и снова вопросительно уставился на Устинью.

Узнав рукопись отца Никодима, Устя немного приободрилась.

– Барин, я эти бумаги беспременно должна Никите Владимирычу отдать! Куда какое важное, от всего мира…

– Что ж… – Михаил пожал плечами. – В таком случае я напишу ему, что ты здесь, а тебе придётся его подождать. Хотя бы откормишься к его приезду, а то страшно, право, смотреть…

Устинья хотела сказать, что хлопоты эти напрасны и что она ничуть не голодна, но слова колом встали в горле. Голову словно стиснуло горячим обручем, в глазах встала жаркая тьма, и девушка, не слыша изумлённых вопросов, со стоном повалилась на лавку и провалилась в пустоту.

…– Ну что же, Евгений Фёдорович? – встревоженно спросил Михаил высокого и нескладного брюнета с бородкой клинышком, который, вымыв руки, тщательно вытирал их поданным Федосьей полотенцем. – Что с ней такое?

– Горячка, надо полагать, – пожал плечами тот. – Нервное истощение… И физическое… Худа страшно – очевидно, что ни разу в жизни досыта не ела. Кстати, откуда у вас эта девица? Видно, что пришла издалека и босиком: ноги зверски изранены. Это ваша… мм… собственность?

– Не моя, а моего друга. Она пришла из его деревни с какими-то важными бумагами. Страшно боялась, что с ними что-то стрясётся. Даже чувств лишилась аккурат после того, как убедилась, что с этими документами всё в порядке. Но как же нам быть, Евгений Фёдорович? Её, видимо, надо в больницу?

– По-хорошему – так разумеется, – ворчливо отозвался врач. – Но она же, насколько я понял, оставила свою деревню без ведома барина или управляющего? Стало быть – беглая? А в больнице требуется официальное оформление, так что… Вы бы, право, написали её барину, коль уж вы с ним друзья. Всё же ему решать судьбу девицы. А мы пока попробуем полечить… хотя за результат не ручаюсь. Слишком истощён организм. Впрочем, девка молодая, сильная. Посмотрим. Пошлите кого-нибудь в аптеку, я там всё записал. И за пульсом следите! Если очнётся – первым делом дадите это и это… – сухой палец стремительно ткнулся в чернильные строчки рецепта. – И пошлёте за мной. Ночью одну не оставляйте, может наступить кризис. Барину непременно напишите. Ежели она тут у вас помрёт, то неприятностей не оберёшься. Хватает же совести доводить своих людей до такого состояния! Ох уж эта мерзость наша российская! Аристократы, будь они неладны! Всю жизнь с людьми как со скотами, а то и хуже того!

– Напишу нынче же, – медленно сказал Михаил, глядя на худое лицо девушки. – Спасибо вам, Евгений Фёдорович. Позвольте, я провожу вас.

Вернувшись, Михаил снова прошёл в кухню и, сев верхом на стул, задумчиво уставился на Устинью. Кухарка у печи гремела посудой, что-то яростно бормоча себе под нос.

– Что ты там буянишь, Федосья? – не оборачиваясь, спросил Михаил. – Тебе тоже всё это не нравится?

– Да чему же тут ндравиться, Михаил Николаевич?! – взвилась Федосья, бешено бросая в медный таз пустой котелок. – Это ведь ужасти смотреть, на что девка похожа! Вот господин доктор говорят, что у нас с людьми как со скотами, а ведь добрый-то хозяин и скотину до такого не доведёт! Поверить не могу, что это Никиты Владимирыча нашего!..

– Федосья, он ничего не мог знать, он три года не был в имении…

– То-то и оно, что не был! – буркнула Федосья. – Оно, конечно, дело господское и не нашего разумения, только эдак-то с подневольными людьми не обходятся! На войне солдата – и то берегут, а здесь…

– Никого у нас не берегут, Федосья. Солдат – тем более, – сумрачно сказал Михаил, глядя в темнеющее окно. – Послушай, ужинать я, верно, не буду, так что ты не беспокойся ни о чём. Коли желаешь, ложись спать, а я посижу с ней. Слышала, что сказал Евгений Фёдорович? Ночью может быть кризис. Принеси только свечу и ступай.

– Свеча-то вам на что? – ворчливо осведомилась кухарка. – Опять глаза ломать впотьмах над книжками будете?

– Во-первых, напишу Никите. Во-вторых… – Михаил не закончил фразы, но Федосья покосилась на свёрток грязных бумаг, по-прежнему лежащих на краю стола, и недоверчиво вздохнула:

– Может быть, не стоит вам в бумажки-то эти лезть, Михаил Николаевич? Мало ли, что там писано, коли она из-за них в бега подалась? Ведь это ж не просто барину прошение, тогда б так толсто не было… Гляньте, это ж чистый ваш учебник по фрякологии! Как бы вам вреда от сих бумаг не было, вот что я скажу!

– Фармакологии… – без улыбки поправил Михаил. – И ты, разумеется, права. Но боюсь, пока Никита удосужится вернуться за своим… добром, все неприятности уже случатся. Так что я прочту, а там уж видно будет. Сделай милость, принеси свечу… И свежей воды. А потом сходи в аптеку к Синюхину. Если там закрыто – постучись, скажи что от меня и очень срочно. Нужно будет развести лекарство.

Кухарка ушла, охая и вздыхая. Михаил ждал, по-прежнему сидя верхом на стуле и глядя в окно, за которым метались ветви сада. Ветер, поднявшийся к ночи, верещал в печной трубе, по крыше словно прыгал и стучал кто-то обезумевший. Меркнущий свет свечного огарка скользил по лицу Устиньи. Она дышала неровно, хрипло; изредка из её груди вырывались отрывистые стоны. И, глядя на эти ввалившиеся щёки, на скулы, словно обтянутые пергаментом, на скорбные, почти старческие морщинки у губ, Михаил отчётливо понял, что она и впрямь может не дожить до утра.

«Не нужно думать о худшем. Следует надеяться и делать всё возможное. Боровкин сказал, что организм молодой и сильный, может и вытянуть… – Михаил снова взглянул в окно, и по спине его пробежали мурашки. – В поле сейчас темно, холодно… Снег сыплет. А она пришла босая, в одной рубахе, и ещё бог знает сколько времени шла так! Господи, какую же силу, какую волю нужно иметь! И ведь совсем ещё молода, девочка! Но… Зачем же это всё было?! Если она хотела бежать, скрыться, то крайне глупо идти прямо в дом к своему барину… Следовательно, цель у неё была иная». Михаил посмотрел на бумажный свёрток, казалось, чуть подрагивающий в неверном жёлтом свете. Решительно повернулся к столу и придвинул бумаги к себе.