Размышления чемпиона. Уроки теннисной жизни - Питер Бодо

Может быть, я и впрямь устроен несколько иначе, но мое умонастроение и в конечном счете успех в значительной мере сформированы решимостью никогда не отступать. Отчасти это объясняется потребностью сохранять преимущество перед конкурентами, во многом же — чувством собственного достоинства и желанием достойно выглядеть в глазах публики.

Побочные увлечения — еще одна вечная угроза вашим победам. Но ничто постороннее не вторгалось в мой ум, когда я находился на корте, и мне это давалось легко. Подружки, нелады с тренерами, семейные проблемы — обычно я без особых усилий мог все вынести за скобки, что очень важно, если хочешь постоянно поддерживать игру на высшем уровне. На корте я помышлял только о деле, хотя и мог, если нужно, вызвать в памяти события, разговоры и даже обещания, данные самому себе. Это шло только на пользу и не отвлекало от главной задачи.

Гнев? Может, я и проявлял бы его, имей я привычку качать права, повышать голос, раздувать щеки и выкатывать глаза. В детстве со мной случались припадки ярости, но по мере того как я становился атакующим игроком и взрослел, эмоциональные взрывы сходили на нет. Наступает время, когда становишься тем, кто ты есть, и осознаешь это. Эксперты и болельщики, бывало, спрашивали, отчего я хоть изредка не выражаю гнева или страсти. Ответ прост: у меня нет подобных эмоций; точнее, я их себе не позволяю. Я загоняю их глубоко внутрь.

Но вот разочарование и боль от уколов критики я воспринимаю так же, как и все. Я вполне способен сохранять самообладание, понимая, кто друг, а кто враг. Думаю, у меня не меньше чувства справедливости, чем у прочих, однако я всегда готов подписаться под старым изречением: месть — это блюдо, которое следует подавать холодным.

За редким исключением гнев мешает хорошо играть и выигрывать. Вспоминаю Горана Иванишевича в нескольких эпизодах наших матчей в Уимблдоне. Я смотрел, как Горан крушит свои ракетки, и отчетливо понимал: я его сделал! Подобное поведение соперника сигналит мне, что тот разбит и подавлен. И теперь он весь мой.

И, естественно, я не хотел, чтобы такое случалось со мной. Моя невозмутимость, наверное, заставляла противников осторожничать и бояться. Это не было сознательной стратегией. Я никогда не пытался никого запугать, ни на кого не давил. Главным оружием являлось мое «я». Я доказывал, что могу справиться с самой напряженной ситуацией спокойно и сосредоточенно — в своем естественном ключе. Бесстрастие и некая отстраненность помогли мне выиграть много матчей.

Когда я только начинал карьеру, меня поражала способность Джона Макинроя кричать, жаловаться, сыпать ругательствами, нисколько не теряя при этом в игре (зачастую он играл даже лучше, когда позволял себе всякие выходки). Вспышки ярости Макинроя не досаждали мне до такой степени, как другим, ибо меня трудно вывести из терпения, и я всегда точно знал, как строить игру с Джоном.

Андре Агасси порой терял выдержку в наших с ним матчах. Помню, однажды в Сан-Хосе он разбил две ракетки, стал бранить судью на вышке и даже нецензурно обозвал его. Увидев, что творится, я уселся на стул и подумал: «О’кей, вот с Андре и покончено!»

Я очень старался не усложнять себе жизнь, а значит, держаться на почтительном расстоянии от многих вещей, в том числе от тех отношений и занятий за рамками тенниса, которые могли отвлечь мое внимание. Я ограничил до минимума количество благотворительных мероприятий, отклонял множество деловых предложений, не волочился за женщинами. Я считал, что просто обязан пойти на определенные жертвы, нежелательные или непосильные для других. Обосновался я в Тампе, которая была моим домом и спортивной базой в течение почти всей карьеры. Там очень удобно тренироваться и избегать соблазнов, связанных с друзьями и родственниками в Южной Калифорнии.

Но родных мне порой очень недоставало. Поэтому я не слишком любил под Рождество готовиться во Флориде к Открытому чемпионату Австралии.

Наверное, мне стоило найти человека, которому я мог бы поверять свои переживания, — например, психотерапевта. Ведь я сознательно от многого отворачивался, держал все внутри, отказывал себе даже в таких простых, безобидных вещах, как кока и чизбургеры. Мне некому было рассказать, каким уязвимым я себя иногда ощущаю; я боялся дать выход чувству неуверенности, чтобы не снизить свой настрой. Все это имело не самые приятные последствия и в физическом, и в психологическом плане.

Побив рекорд Коннорса, я развязал себе руки, дабы превзойти Эмерсона (двенадцать титулов «Большого шлема»). По всеобщему мнению, это стало бы самым значительным из моих достижений. Новый рекорд не меньше, чем любая другая цель, требовал планирования, труда, решимости, умения и удачи, — но отнюдь не каких-то непомерных усилий. Я мог добиться своего, даже не показывая неизменно игру того уровня, на котором держался на протяжении последних шести лет.

Начиная с 1999 г. я уже не слишком беспокоился о рейтинге и результатах турниров менее высокого ранга, нежели «Большой шлем». Большинство малопрестижных турниров попросту смешались в моем сознании независимо от того, выигрывал я или проигрывал. К тому же на кортах появилась целая плеяда сильных молодых соперников, и, естественно, число моих поражений стало возрастать.

Глава 9

В погоне за рекордом Эмерсона

1999-2001

Установив рекорд непрерывного пребывания на вершине мирового рейтинга, я настолько вымотался, что пропустил Открытый чемпионат Австралии и довольствовался весьма средними результатами на весенних соревнованиях. По пути на травяные корты Лондона я лишь однажды пробился в полуфинал.

Зато в Англии я выиграл турнир «Куинс Клаб» и подошел к Уимблдону с хорошими шансами повторить рекорд Роя Эмерсона (двенадцать титулов «Большого шлема») на моем самом любимом турнире.

Как раз тогда свершилось окончательное «воскресение из мертвых» Андре Агасси. В 1999 г. он убедительно подтвердил это, выиграв «Ролан Гаррос» и став, таким образом, пятым в истории тенниса «полным кавалером „Большого шлема“» (тем, кто за свою карьеру выиграл все турниры «Большого шлема» хотя бы по одному разу).

Жеребьевка на Уимблдоне сложилась удачно, и первая неделя турнира оказалась относительно легкой.

Требования, которые предъявляет теннис на траве, конечно, уменьшают количество конкурентов по сравнению, скажем, с Открытым чемпионатом Франции. Но тут есть другая проблема — игроки с мощной подачей, которые представляют на Уимблдоне особую опасность. И как ни удивительно, но мне опять, как и в 1998 г., предстояло играть с Марком Филиппуссисом, а в полуфинале я, вероятно, вышел бы на Тима Хэнмена.

Я знал, что Филиппуссис за последнее время здорово прибавил в своей игре. Прошлой осенью сильный удар справа и мощная подача вывели его в финал Открытого чемпионата США.

В первом сете нашего матча на Уимблдоне он играл очень мощно и победил 6:4. Но во втором сете, при счете 1:2, он крайне неудачно упал и получил тяжелую травму колена, серьезно сказавшуюся на его дальнейшей карьере.

Теперь меня ждал Хэнмен — игрок, которому я, пожалуй, даже сочувствовал. Хэнмен — прекрасный теннисист, мой друг и партнер по гольфу, замечательный спарринг-партнер... Но дело в том, что англичане уже давно не выигрывали мужской турнир Уимблдона — еще со времен Фреда Перри, и Тим был как никогда близок к решению этой задачи. Он упорно стремился к цели, доходил до четвертьфинала и выше, но вечно сталкивался с какими-то препятствиями, зачастую в лице неудобных соперников.

Кое-кто из знатоков порицал Тима за то, что он так и не совершил великий прорыв к победе на Уимблдонском турнире. Я же считаю, что Тим не только весьма достойно справлялся с ситуацией, но даже превзошел самого себя: ведь нельзя забывать, какие надежды возлагали на него англичане и какое он чувствовал давление! Я трижды выбивал его из турнира (два раза на стадии, близкой к финалу). А, как известно, коль скоро не можешь выиграть, лучше уж проиграть будущему чемпиону — хоть какое-то оправдание.

Меня порой спрашивали, легко ли мне было столько раз разбивать мечты друга, и я должен признаться, что не испытывал никаких угрызений совести. Это все равно что обыграть приятеля в дартс или еще в какую-нибудь нехитрую игру. Побеждает сильнейший, только и всего!

Последним препятствием на пути к рекорду Роя Эмерсона являлся мой главный соперник, Андре Агасси. В субботу, в день женского финала, лил дождь, поэтому матч Линдсей Дэвенпорт — Штеффи Граф перенесли на воскресенье, и он стал своеобразной прелюдией к нашей встрече.

Финал Уимблдона изобилует традициями и ритуалами, способными усугубить волнение, неизбежное перед игрой. Чего стоит одно ожидание в маленькой комнате с непременным чтением строки из Киплинга над дверью! Когда тебя, наконец, выводят на корт, ты идешь к своему креслу с пустыми руками — сумку с ракетками несет помощник. Это, конечно, весьма любезно с его стороны, но ты чувствуешь себя еще более растерянным и уязвимым. Когда выходишь на финал Уимблдона, твои руки непривычно свободны, и ты особенно ясно понимаешь: пути назад больше нет. Скрыться негде. Это серьезное испытание в жизни теннисиста, и отчасти именно оно делает победу на Уимблдоне неповторимой.