Рось квадратная, изначальная - Сергей Зайцев

Воха Василиск в этот момент сменил песню, затянув что-то грозно-весёлое, и Минута невольно отвлеклась, вслушиваясь:

Да! РасплачиватьсяНа миру!За веселье и отрадуНа пиру,За вино и за ошибки –Дочиста…

Наконец дед допил квас, отставил бокал и принялся пощипывать крепкими пальцами седые усы под крупным, горбатым носом, словно его руки не могли обходиться без какого-нибудь дела. Вернее, не усы, а усищи – вон, под стол свешиваются, концов не видно… Наткнувшись на отечески добродушный, но слегка насмешливый взгляд, которым он изучал её из-под густых чёрных бровей, Минута смущённо потупилась. Колоритный дед. Но упрямый, что твой камил. Девица в который уже раз украдкой вздохнула. Неловкая пауза томительно затягивалась, она не знала, о чём продолжать разговор, обо всём уже было сказано-пересказано… Ведь ради науки же старается, не для себя лично, обиделась про себя девица. Неужто ничего не получится и зря она за Благушей мальца с весточкой посылала? Ну, конечно, не совсем зря, повидать она его будет очень рада, но не хотелось ей без особой надобности человека от дела отрывать…

Едва она о Благуше подумала, как тот возьми и заявись в трактир. Да ещё в компании со знакомым уже стражником-раздрайником, причём последний пребывал в полном служебном облачении, с алебардой в руках – наверняка недавно со смены. Сердце Минуты радостно ёкнуло, а щёки против воли зарделись. Проповедник, приметив такую реакцию, с любопытством оглянулся, развернувшись вполоборота, – он сидел спиной к двери.

Благуша же, быстро отыскав девицу взглядом среди немногочисленных присутствующих в трактире, улыбнулся до ушей и вмиг оказался возле её столика.

– Привет, Минута, оторви и выбрось!

– Здорова будь, девица, – приветливо пробасил Обормот, высовывая свою заросшую до глаз бандюковскую рожу из-за одного плеча слава, а широкое лезвие алебарды – из-за другого.

Минута молча кивнула, не в силах вдруг справиться со своим голосом от нахлынувших чувств.

– Ну, вы тут делами своими занимайтесь, – благодушно добавил Обормот, – а я пойду с Вохой Василиском побалакаю, давно елса этого не видел, а мы с ним приятели давние… Да и вам не буду мешать…

– Да разве ты помешаешь, оторви и выбрось! – воскликнул Благуша, но запнулся, перехватив укоризненный взгляд Минуты, и несколько стушевался.

Обормот, не бросая слов на ветер, хлопнул Благушу по плечу и двинулся к стойке, где ему навстречу уже лыбился Воха, не прекращая песню, да мудро улыбался трактирщик Фрол, щуря и без того узкие тёмные глаза. Несмотря на почтённый возраст, о котором напоминала только благородная плешь на макушке в окружении нимба редких седых волос, плешь, образовавшаяся, несомненно, от долгих и глубоких размышлений о жизни, манг Фрол был поджар и мускулист. Причём голова у него варила почти так же шустро, как и у самого Бовы, – а других агентов у настоятеля Храма Света, как знала Минута, и не водилось, всегда по себе выбирал.

– Присаживайся, Благуша, – пригласила Минута, кивнув на свободный стул. – Познакомься: это Безумный Проповедник, человек известный в этих краях глубиной мысли и силой слова…

– Да и в наших краях тоже слыхивали, – хмыкнул Благуша, обходя стол сбоку и плюхаясь на указанное место – Рад знакомству, оторви и выбрось!

– А это мой помощник Благуша, доброй души человек и толковый торгаш с домена Рось, прошу любить и жаловать.

Благуша аж покраснел от такой рекомендации, получив несказанное удовольствие.

– Да чего там, – засмущался он. – Я ещё много чего умею, не токмо торговать…

Проповедник хмыкнул, впившись взглядом в его лицо так, словно собрался прямо сквозь голову разглядеть ею затылок. Насмешливое добродушие, с которым дед внимал самой Минуте до прихода слава, куда-то подевалось, словно его и не было. И вдруг Проповедник резко встал, отодвинув свой стул с таким шумом и скрипом, что на него оглянулись все прочие посетители – кто с недоумением, кто с раздражением или удивлением, чего он, по разумению Минуты, и добивался.

– Людишки! – громко пробасил колоритный дед сочным, густым голосом. – Людишки, скатертью дорога! – И было в его голосе что-то такое, что все разговоры сразу прекратились, а те, кто не обратил внимания на Проповедника раньше, теперь тоже смотрели на него. Даже Воха озадаченно умолк на середине очередного куплета, а Обормот, пристроившийся поближе к приятелю послушать его чудных песен, недовольно нахмурился, крепче сжимая алебарду и одаривая деда недобрым взглядом, – непорядок.

Но дед на всё это недовольство явно чихал, продолжая заводиться:

– Суетитесь, бегаете, а о будущем своём, неизбежном, неотвратимом, и не думкаете! Сделки, бабки, прибыль, навар, достаток… когда токмо устанете от энтой мишуры, скатертью дорога, когда токмо о душе своей задумкаетесь? – Голос его креп от слова к слову, он уже не говорил – вещал. Минута заметила, что Благушу сия речь особенно не удивила, он лишь многозначительно ухмылялся, слушая. Видно, и вправду дед во многих местах известен, во многих доменах. – Суетитесь, бегаете, а того не знаете, что мир наш родимый, Универсум, всего лишь игрушка в руках Звёздного Дитяти, каковой, наигравшись, закинул её в Мировое Пространство, и вот плывёт она теперича от одного звёздного острова к другому, без собственной воли и желания, а мы плывём вместе с ней, того не ведая! Не ведая о судьбине, скатертью дорога, нам уготованной! Потому как мы, – в голосе Проповедника зазвенели трагические струны, наполняя воцарившуюся тишину в трактире и проникая, казалось, в самое сердце, – мы – всего лишь животворная плесень на энтой игрушке! Но настанет время нашей судьбины, и придут елсы, анчутки да железные феликсы, кои есть не что иное, как слуги Смотрящего, и уведут всех за собою, послушных и тупых, аки овцы, уведут в новый мир. Круглый! Кругл будет мир тот и неведом, но вы того не узнаете, потому как и сами вы все изменитесь, и будет вам казаться, что всю жизню вы там и прожили, и весь ваш род до самого древнего колена, и ад, в котором вы очутитесь, будет вам грезиться обыденным, а несчастья – привычными, и смерть будет ходить за вами и вашими дитятками по пятам, скатертью дорога, словно самый близкий родич, и не будет от такой жизни избавления… Покайтесь, грешники, перед смертью неминучей… ибо зрел я, как энто было… ибо так бывает завсегда, когда люди перестают почитать и уважать друг дружку, когда старые друганы превращаются во вражий, а любящие – в ненавистников, когда в дом, в семью, в народ, в мир приходит Великая Ссора и Ругачка, и идут брат на брата, друган на другана, сосед на соседа с железяками смертоубийства в руках, скатертью дорога… Но можно, можно ещё спастись! Помиритесь, покайтесь, возлюбите ближнего и дальнего, знакомца и незнакомца, родича и инородича! И вы будете спасены!

Голос Проповедника стих, взгляд словно потух, и он так же резко сел. Схватил обеими руками свой бокал, чтобы смочить пересохшую от проповеди глотку, да вспомнил, что тот пуст, и недовольно отставил.

Минута заметила, как Благуша качнул головой, словно стряхивая некое наваждение, и полез за своей любимой книжицей, к коей девица уже начинала ревновать – той Благуша иной раз времени уделял куда больше, чем ей самой.

– Вот за то его Безумным и кличут, – послышался шепоток с соседнего столика.

– Ага… Умеет горло драть…

– А страсти-то какие наводит, любо-дорого послушать!

– Страсти-мордасти… ещё одна такая речуга – и побегу штанцы менять, вот только кто за спорченные платить будет, чай, бабки никогда не лишние!

– А ты заранее сымай, когда Проповедник является!

Народ, услышавший шутку, потихоньку заржал, словно не решаясь окончательно спугнуть навеянное проповедью впечатление. Даже Воха Василиск, хотя и запел снова, но пел уже потихоньку, словно для самого себя, что-то душещипательное с трагическим оттенком, а звуки чуть пощипываемой балабойки бродили по залу, тукаясь в стены слепыми щенками. А Благуша уже уставился в книжицу и шевелил губами, читая очередное мудрёное изречение по случаю.

– Что энто у тебя? – вдруг резко спросил Проповедник. Слав поднял на него взгляд, неопределённо хмыкнул и протянул книжицу деду.

– Ума палата да карманного формата, – сострил он. – Почитай, дедуля, может, что интересное для себя вычтешь. Я для себя в ней, оторви и выбрось, завсегда что-нибудь нахожу.

Проповедник поднёс книжицу к своему могучему носу, вздувая дыханием пышные усы, и глянул на раскрытую страницу. И вдруг и без того выпуклые синие глаза едва не выкатились из орбит, а лицо начало стремительно бледнеть. Минута от изумления аж рот открыла, того не замечая. А Проповедник, вперившись в страницу так, словно готов был испепелить её взглядом, всё бледнел и бледнел, пока не сравнялся цветом лица с белизной самой страницы.