Костры миров (сборник) - Геннадий Прашкевич

Почему Кубыкин? Почему свет?

А невидимый Кубыкин повторил:

– …свет, – и тогда только до Веснина дошло – не Кубыкин это говорит. Это невероятным голосом Кубыкина повторил кто-то:

– …свет.

Веснин не выдержал и откинул полу палатки.

Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.

Медленно расползаясь по траве, он, как сухой туман, затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.

– Ты кто?

Разумеется, Веснин не ждал ответа, но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:

– Ты не поймешь ответа.

– Это ты, Кубыкин?

– И да, и нет. Выбери ответ сам.

– Как это понимать?

– Я – иной.

– Иной Кубыкин? Как это может быть? Вас двое?

– И да, и нет. Выбери ответ сам.

– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?

– Ты не поймешь ответа.

– Но я же слышу тебя. И даже, кажется, вижу. Почему я не пойму ответа?

– Выбери ответ сам.

– А-а-а… – догадался Веснин. – Это все нервы… Ты, наверное, моя собственная галлюцинация…

– Выбери ответ сам.

Веснин дотянулся до сигареты, размял ее в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин? И снова спросил:

– Ты кто?

– Ты не поймешь ответа.

– Но раз мы слышим друг друга… И говорим на одном языке… Значит, нас что-то связывает?

Ответа не последовало.

– Наверное, разум, – догадался Веснин.

И усмехнулся:

– Наверное, мы Братья по Разуму?

Усмехнулся он не случайно. Его роман «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них почему-то даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании пульсирующего вокруг сосны призрака любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.

– Твоя реакция определяет твою ступень.

– У Разума есть ступени?

– Я насчитываю их семь.

– На какой нахожусь я?

– Ты вступаешь на третью.

Веснин нащупал спички. Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток? Неужели это шутки Ванечки? Могу я выйти?…

– Твоя свобода не стеснена.

Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин. Только ведь это слова… Вот я выползу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом… Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы…

Никого.

В палатках темно.

Похоже, он действительно разговаривает с призраком.

Странно, эта мысль Веснина не успокоила. Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:

– Кто ты?

– Ты не поймешь ответа.

Похоже, ему не собирались уступать.

– Откуда ты?

– У Разума одна родина.

– Что это значит?

– Ты не поймешь ответа.

– Но почему?

– Дети не всегда понимают слова взрослых?

– При чем тут дети? Они вовсе не дураки. Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.

Голос Кубыкина прохрипел:

– Ты когда-нибудь возвращался в детство?

– В какое детство?

– В свое собственное.

– Я не умею возвращаться в детство. Время необратимо. Этого никто не умеет. Как это – вернуться в детство?

И зачем? – спросил он себя.

Чтобы снова чувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в стылых очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти? Чтобы…

Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство.

Он вспомнил о матери, и сердце его больно сжалось. Сухая морщинистая ладонь, на ладони печеная в золе картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он, Веснин, выжил. Он вырвался из голодного детства. Может, именно та печеная картошка на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял свое, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.

Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.

Он даже в книгах старательно избегал этой темы.

– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве?… – Он не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом. Разве не так?

– Вспомни.

Голова закружилась.

Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.

На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацаненок в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах, на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед!.. Закрывай семинар!.. Ванечка, черт тебя!..»

Спокоен был лишь водитель автобуса.

Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка, наконец, поднялся в автобус:

– Не зашибут мальчишку лошади?

Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.

– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.

– Ага, – кивнул водитель. – Я так же бегал.

Что-то незримое соединило грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это вдруг увидели, уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку, Мазутную или Телеграфную, ставшую ныне Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними, и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.

Веснин тряхнул головой. Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком. Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный, видно, не злой, человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, только не теряйся, спрашивай, а Веснин растерялся и не успел спросить…