Воспоминания о русской службе - Альфред Кейзерлинг

До сих пор туземные народы, собственно говоря, были полностью предоставлены самим себе. Четыре прежних бурятских княжества, именуемые теперь «степными думами», управлялись племенными начальниками, тайшами{52}; власть их никто не контролировал, и у них была своя патриархальная юрисдикция; лишь уголовные преступления подлежали юрисдикции России. Правительство России ежегодно получало от дум определенного размера дань — деньгами или натурой; выплату дани они по собственному усмотрению распределяли между собой как налог. Вообще с российскими административными инстанциями соприкасались только тайши и их выборные заседатели.

Барону Корфу проект генерала Хорошхина пришелся не по душе, уже потому, что он противоречил давним договорам с этими народами, согласно которым они во времена Екатерины II добровольно присоединились к России. Эти договоры гарантировали им самоуправление и безраздельное владение землями. Вот почему барон Корф вообще отказался рассматривать данный вопрос, пока не составит себе четкого представления о жизни, порядках и образе мыслей этих народов. Он решил направить меня, чиновника для особых поручений, к инородцам, чтобы я внимательно познакомился с ними и по возможности объективно изучил относящиеся сюда проблемы.

Выбор барона Корфа пал на меня, хотя я не имел для этой миссии ни специальных знаний, ни опыта; однако я не был ни русским по национальности, ни казаком, ни православным. У туземных народов Сибири в те годы, как и всюду в империи, огромную роль играла русификация, связанная с насаждением православия любой ценой. В этом отношении усердствовало — особенно среди бурят — русское духовенство Читы и Иркутска, которое ради достижения своих целей нередко задействовало также и полицию.

Это задание я получил от барона Корфа весной 1889 года. Находился я тогда в Нерчинском Заводе и только что окончательно распрощался с Карой.

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С БУРЯТАМИ

Кое с кем из бурят я бегло познакомился, когда они зимой по льду Шилки привели в Кару верблюжьи караваны с провиантом. Тогда они остановились у нас на продолжительный отдых, проделав долгий — более 1500 верст — путь из Монголии, чтобы завезти товары и провиант на золотые прииски, расположенные далеко в тайге и достижимые только зимой.

Эти буряты гостили тогда у меня недели две; место для стоянки я отвел им у того поселка в долине Кары, где закончилась описанная мною в I части зимняя охота. Поскольку там имелись большие запасы сена, они могли поставить юрты и отдохнуть.

Среди бурятских гостей оказалось тогда несколько богатых скотоводов, которые пригласили меня навестить их. Они много рассказывали о радостях и удовольствиях, что ожидают меня у них дома, в частности, о «куригашках», то бишь жаренных на вертеле ягнятах, о конных забавах и скачках, об охоте на рысей и волков в степи, особенно же они расхваливали свой любимый напиток, араку — водку из кислого молока.

Та бурятская стоянка среди глубоких снегов — первая, какую я видел, — оставила незабываемое впечатление. В просторном распадке среди вековых таежных кедров и лиственниц широким кольцом стояли 40_50 юрт, круглых сводчатых войлочных шатров, над которыми курился дымок. В центре этого кольца пылал огромный костер, а вокруг него стояли большие низкие розвальни с поднятыми на попа и связанными вверху оглоблями, с которых свисали широкие, почти шестидюймовые, шлеи верблюжьей упряжи. Часть розвальней — с грузом для дальнейшей перевозки — была накрыта большими войлоками; на всех санях лежали привязанные сторожевые собаки, кудлатые, как правило, черной масти. Между розвальнями и костром гуляли на свободе штук десять низкорослых мохнатых лошадок; разгребая копытами снег, они искали корм. Разгруженные розвальни были набиты сеном и служили яслями для привязанных вне кольца верблюдов.

Еще издали я услыхал перезвон бубенцов, прикрепленных к верблюжьим ошейникам. Некоторые бубенцы были деревянные и оттого лишь постукивали, но большинство было из металла, даже из серебра, и звучало мелодично. Как мне объяснили, звонкими серебряными бубенцами отмечали лучших племенных верблюдов. Этот перезвон смешивался с остервенелым воем и тявканьем бдительных псов, сообщавших о приближении чужака.

В таком окружении, да еще при свете костра на белом снегу, верблюды являли собою чрезвычайно своеобразное зрелище. Их было десятков пять, сплошь красавцы, как на подбор. Горбы высокие, крепкие, бороды чуть ли не футовой длины, лохматый и густой зимний мех — они казались еще крупнее, чем были на самом деле; ноги им обули в большие валенки, и оттого они выглядели еще диковиннее. Глядя на этих животных, нипочем не скажешь, что они прошагали полторы тысячи километров. Медленно и безмятежно верблюды щипали сено, а не то лежали и стояли в величественном покое на снегу, жуя свою жвачку. Среди сена в розвальнях я приметил верхушки кедров и лиственниц. На мой вопрос, зачем они нужны, мне сообщили, что такой корм верблюдам очень полезен и нравится им; вдобавок зимой сена не добудешь, поэтому животные должны привыкать ко мху и веткам.

Буряты встретили меня тогда очень радушно и по обыкновению вручили хадаки — священные шелковые шарфы. Особенно большой и длинный синий шарф я получил от их предводителя, который усадил меня возле своего очага на стопку войлочных одеял и шкур. Очаг горел посреди юрты, а над ним висел чайник. Этот бурят немного говорил по-русски — выучил язык в частых поездках на прииски. Я непременно должен был выпить с ним чашку кирпичного чая. На самом деле напиток сей скорее похлебка, но узнал я об этом лишь впоследствии, в ту пору я понятия не имел ни о его ингредиентах, ни о приготовлении, каковые делают бурятский чай весьма непривлекательным для европейца.

Тогда же я впервые отведал и излюбленный бурятский напиток — араку, которая вызвала у меня отнюдь не восторг, но сильнейшую тошноту. Только глоток коньяка из фляжки унял неприятные ощущения. Однако у моего хозяина, которому я тоже налил стопку, коньяк явно вызвал ту же реакцию, какую у меня вызвала его арака. Осушив стопку, по моему совету, одним глотком, он замер с открытым ртом, не в силах перевести дух, потом резко рыгнул и объявил, что это «живой холодный огонь». Араку пьют горячей. Но сие маленькое недоразумение не помешало нашей дружбе, и я уверен, что мне было бы легче склонить бурята к моему «холодному огню», чем ему меня к его «горячей сивухе».

Через две недели мои буряты ублаготворенно — так как и животные, и люди были сыты и хорошо отдохнули — двинулись в путь, одни на родину, другие в тайгу.