Собрание сочинений в семи томах. Том 5. На Востоке - Сергей Васильевич Максимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот-таки договорился, как ни сильно ткал свою российскую, казарменно-писарскую речь, желая уснастить ее красноглаголанием и долго не попадая в настоящую точку.
— Только вот, кажись, в одну полночь, когда уж крепким сном забудешься, — о родине-то своей не вспоминаешь, а то она, родная, все на уме: дом-то наш, суседи... и все (слезы).
— Ты откуда родом-то?
— Из Расеи; из Саратовской губернии (жена одного из гарнизонных солдатиков).
— Овцы плохо ведутся: слепнут (телята родятся здесь уже без зубов).
— Не вредит ли им гад какой? Хороша ли пища; нет ли болот поблизости и там трав вредных?
— Трава-то, пожалуй, и хорошая, а коли и есть болота, так небольшие, да и те больше в озерки втягиваются. Травы тоже вредной не замечали, а и гад не вредит: нету такого.
— В прежних станицах на змей указывали.
— Есть они и у нас, да вреда никакого не делают. Летось парнишко мой сидел на дворе около пня, посмотрю: одна калачом так и легла круг него, а не ужалила. Большая была, пестрая. На первых-то порах, как выселились сюда, много их было. Теперь стало не в пример меньше. Стало, они боятся человека, стало, дальше в лес уходят, в хребты, в пади.
Из последующих расспросов оказалось, что крест, виденный нами на скале русского берега, поставлен по приказанию начальства и молебствие-де при этом было; а никакой тут могилки нету.
Казак обкапывает древесный пень среди улицы. Я спросил:
— Тяжелая, поди, работа-то: долго провозишься?
— А вот обкопаю крутом, корни стану топором перерубать и выворочу: часа на два будет работы. Надо же вырубать!
И здесь, в станице Кумарской, зимние подводы измотали лошадей, из которых также многие пали.
Позади селения места много, и места привольные, хотя берег наш и низменный, по обыкновению. Против него за рекой высоко поднимается скалистый, крутой маньчжурский.
Шесть человек гарнизонных солдат, помещенных в Кумари в сынки, по словам старшого, люди хорошие; другие есть со всячиной.
— С какой же всячиной? — спрашивал я.
— Ленивы работать.
— Грубы, непослушны?
— Ну, этого нет, потому как подле боку начальство.
Вообще старшой здешней станицы неразговорчив, но расторопен: скоро по требованию нарядил мне гребцов; поехали. Дорогой я разговорился с рулевым (казак, поселенец с Аргуни).
— Как поживаешь, привыкаешь ли?
— Плохо. Провианту мало.
— Как же перебиваешься?
— А у маньчжур покупаем будушку: тем и питаюсь.
— Да ведь они ушли от вас?
— Зимой были; да вот гляди — скоро опять придут. Становятся на устье Кумары шалашами. Мы ездим туда, и они к нам в станицу ездят.
— Что же они тут на устье делают?
— А ничего: стоят да наблюдают, чтобы наши на их берегу земли не пахали. Сено косить не воспрещают, однако.
— Рыбу-то ты ловишь?
— Семьистые которые казаки — те ловят, а одинокому — нельзя. Поставишь ловушку-то, а там тебя на службу угонят. Два дня проходишь: вода и несет твою ловушку. Вот и в лесах одни только богатые промышляют коз...
— А белок?
— Нет же у нас белки-то, не водятся как-то. Вон и маньчжуры приходят с Кумары и приносят белку, да мало, да и белка нехорошая такая.
— Много мы, ваше превосходительство, скота дорогой порастеряли, у меня у одного шесть голов пало. Надо быть, от дороги все это: сходили в воду — ноги застудили, опять же все на воде да в воде и все больше без пищи, без гулянки опять; а путь дальней: как тут не падать скотинке?
— Сколько же теперь у тебя осталось?
— Да две лошади: зимой изморились — к весне опять в тело вошли. Землю-то уж волами зачали пахать. Овецька одна есть — а купить другую: так вот у нас овца-то рубль стоит.
Аргунец — по обыкновению — шепеляет и цокает. По этому признаку казаков с Аргуни весьма легко отличить от поселенцев с Шилки.
За пять верст до ст. Казакевича левый, русский берег скалист, и скалы эти, как будто разрезанные пополам, картинно глядятся и оступаются в воду, на этот раз затянутые еще сверх того красноватым отблеском заходящего солнца. Китайский берег — лесистая низменность, вдобавок еще песчанистого свойства. Одна часть берегового Русского хребта, постепенно понижаясь, оканчивается сопкой правильной конической формы; в вершине ее, прихотливо забравшись, выросло капризное деревцо, одно-одинешенько. Образовалась падь; из пади, по обыкновению, выбежала речка (небольшая). Из речки опять поднимается скала, начинающая новый хребет, который также в свою очередь (на расстоянии 11/2 версты), постепенно и в полутора верстах от станицы Казакевича, выдвигает из себя выпуклую скалу.
— На скале этой, — рассказывает рулевой, — у маньчжур моленная была. Приносили они тут жертвы камням, и позади была настоящая моленная. Ее велели сжечь и эту сжечь. Маньчжуры прошлой зимой опять приходили и зачали строить новую кумирню. От нас, из Кумары, назначены были 20 человек — разломали: строиться не пустили. Кумирню-то они начали ладить дощатую: легко было ломать.
— Сердились маньчжуры-то?
— Отступились, бросили строить. Ладят, сказывают, на нонешний год строить новую, супротив старой.
Этот пункт — выдавшаяся скала — важен потому, что по пади вправо от него, тропинкой, до изгиба Амура всего только версты 11/2 — 2. Вот почему и там и здесь решились буддисты-маньчжуры освятить пункты священными зданиями. От этой-то выдающейся скалы, из той же пади, где идет тропинка в станицу Кирсанову, сейчас же поднимается утес, образующий сплошной кряж на всем протяжении до станицы Казакевича. Угрюмо глядит он высокими темными скалами, вышина которых замечательна и по сравнению со всеми прежними. Словно громадный камень, сплошной и твердый, залег тут. Об этот-то камень как будто и надломился Амур, соблазнившись низменностью противоположного, маньчжурского берега. Река делает луку, крутой поворот к западу, встречая дальше скалы и на маньчжурском берегу, и, словно сдавленная ими, берет направление к юго-востоку, и потом снова течет к северу, как будто завязывает узел, и обоими своими концами не сходится только в расстоянии 3 — 4 верст. Форма извива Амура в этом месте несколько похожа на подобный же тому в Волге, под Самарой, где, по словам песни, любили
