Ключи Царства - Арчибальд Кронин

В начале третьей недели в Марии-Веронике стали проявляться признаки полного упадка сил. Как-то Таллох посетовал, что госпиталю не хватает свободного места, она предложила:

— А что если нам взять гамаки? Мы тогда могли бы разместить вдвое больше больных и к тому же более удобно.

Доктор помолчал, глядя на нее с мрачным одобрением.

— Почему я раньше не подумал об этом?! Это же великолепная мысль!

Мать Мария-Вероника густо покраснела от его похвалы, опустив глаза, и хотела заняться своей тарелкой риса, но не могла. У нее начали дрожать руки. Они тряслись так сильно, что пища падала с вилки. Мария-Вероника не в состоянии была поднести хоть крупицу риса к губам, от нервного напряжения у нее покраснела даже шея.

Несколько раз бедная женщина пыталась повторить свои попытки, но безуспешно. Она сидела с опущенной головой, испытывая нелепое унижение, потом, не говоря ни слова, встала и вышла из-за стола.

Позднее отец Чисхолм нашел ее за работой в женской палате. Никогда еще не видал он такого спокойного и безжалостного к себе самопожертвования. Она не гнушалась ничем, делала для больных такую работу, от которой с отвращеньем отвернулся бы последний китайский мусорщик. Фрэнсис не осмеливался взглянуть на нее — такими невыносимыми стали их отношения. В течение многих дней он не заговаривал с ней.

— Преподобная мать… доктор Таллох думает… все мы думаем, что вы слишком много работаете… нужно бы сестре Марте сменить вас.

Ей удалось обрести вновь лишь малую частицу былой холодной отчужденности. Предложение Фрэнсиса снова вывело ее из равновесия. Мария-Вероника выпрямилась.

— Вы считаете, что я делаю недостаточно?

— Отнюдь нет. Вы работаете великолепно.

— Тогда зачем же пытаться устранить меня? — ее губы дрожали.

Отец Чисхолм неловко сказал:

— Мы заботимся о вас.

Его тон, по-видимому, задел се за живое. Сдерживая слезы, она запальчиво ответила:

— Пожалуйста, не заботьтесь обо мне. Чем больше работы вы мне поручите и чем меньше будете проявлять сочувствия, тем приятнее мне будет.

Ему пришлось прекратить разговор. Он поднял на неё глаза, но преподобная мать была непреклонна и упорно избегала его взгляда. Фрэнсис печально отвернулся.

Снегопад, прекратившийся было на неделю, вдруг начался опять. Снег падал и падал, и конца ему не было. Фрэнсис никогда не видал такого снега, таких больших и мягких хлопьев. Каждая новая снежинка, казалось, усиливала тишину. Дома стояли словно замурованные в безмолвную белизну. Улицы были загромождены высокими сугробами, через которые трудно было переносить носилки с больными, отчего страдания последних только усиливались. Сердце отца Чисхолма было истерзано. В эти нескончаемые дни Фрэнсис потерял всякое представление о времени, месте и страхе. Когда он склонялся над умирающими, чтобы поддерживать их, глаза его останавливались на них с глубоким состраданием, а в его затуманенном мозгу проплывали какие-то бессвязные мысли… Христос обещал нам страдания… эта жизнь дана нам лишь для того, чтобы мы подготовились к жизни будущей… когда Бог захочет, Он осушит слезы в наших глазах, и не будет больше «ни печали, ни воздыхания…»

Теперь команда доктора задерживала всех беженцев за стенами города, подвергая их дезинфекции, и держала в карантине, пока не убеждалась, что они не больны. Однажды, когда они втроем возвращались из наспех построенных хижин, служивших изоляторами, Таллох, чьи силы были уже на исходе, а нервы совсем расшатались, спросил с нескрываемой злостью:

— А что, ад хуже, чем это?

Фрэнсис, преодолевая туман усталости, окутывавший его, спотыкаясь, но двигаясь вперед, совсем не героический, но неустрашимый, ответил:

— Ад — это то состояние, когда человек перестает надеяться.

Никто из них не знал, когда эпидемия начала спадать. Не было никакой кульминации их усилий, никакого пышного завершения из подвига. Смерть не слонялась больше по улицам с явной очевидностью. Самые страшные трущобы лежали грязным пеплом на снегу. Массовое бегство из северных провинций постепенно прекратилось, словно громадная черная туча, неподвижно висевшая над ними, начала, наконец, медленно отползать к югу.

Таллох выразил свои ощущения единственной фразой:

— Одному твоему Богу известно, Фрэнсис, сделали ли мы что-нибудь… Я думаю… — он оборвал фразу. Осунувшийся, прихрамывающий, Уилли впервые, казалось, готов был сломиться. Он выругался, недовольный собой, затем предложил:

— Сегодня опять поступило меньше больных… давай, сделаем передышку, а то я сойду с ума.

В этот вечер они оба впервые отлучились из госпиталя и поднялись в миссию, чтобы провести ночь в доме священника. Был уже одиннадцатый час, и несколько звезд чуть виднелись в темной чаше неба.

Доктор и священник остановились на вершине укутанного снегом холма, куда они взобрались с большими усилиями, и Уилли, рассматривая мягкие очертания миссии, освещенные исходящей от снега белизной, сказал с несвойственной ему мягкостью:

— Ты сделал здесь хорошее местечко, Фрэнсис. Я не удивляюсь, что ты так упорно боролся, чтобы уберечь своих малышей. Ну, если я хоть сколько-нибудь помог, я очень рад, — его губы дрогнули. — Это, наверное, очень приятно — жить здесь с такой красивой женщиной, как Мария-Вероника.

Священник слишком хорошо знал своего друга, чтобы обижаться на него, однако ответил ему с натянутой и обиженной улыбкой:

— Боюсь, что она совсем не считает это приятным.

— Нет?!

— Ты же должен был заметить, что она меня терпеть не может.

Они помолчали. Таллох искоса посмотрел на священника.

— Твоей самой привлекательной добродетелью, святой ты человек, всегда было прискорбное отсутствие тщеславия, — он двинулся вперед. — Пойдем в дом и сделаем себе тодди. Ведь это чего-нибудь да стоит — пройти через такое бедствие и знать, что ему близок конец. Это как-то поднимает тебя над уровнем животных. Только не пытайся использовать это как аргумент против меня, чтобы доказать существование души.

Усевшись в комнате Фрэнсиса, оба испытали момент блаженного изнеможения. До позднее ночи они говорили о доме. Уилли немногословно высмеивал свою карьеру. Он ничего не достиг, ничего не приобрел, кроме пристрастия к виски. Но теперь, вступив в сентиментальный средний возраст, когда уже хорошо сознаешь свои недостатки и обманчивость своих иллюзий, Таллох жаждал вернуться домой, в Дэрроу, и пережить еще одну, еще более увлекательную авантюру — брак. Он сконфужено улыбнулся, как бы прося прощения.

— Отец очень хочет, чтобы у меня была практика и целый выводок ребят. Он славный старик, всегда вспоминает тебя, Фрэнсис… своего католического Вольтера.

С исключительной нежностью доктор говорил о своей сестре Джин. Она теперь вышла замуж и обеспеченно живет в Тайнкасле. Он промолвил со значением, не глядя на своего друга:

— Она долгое время не могла примириться с безбрачием духовенства.

Нежелание Уилли говорить о Джуди вызывало подозрения, но зато о Полли он мог говорить без умолку. Он встретил ее полгода назад в Тайнкасле, тетя Полли была еще совсем крепкой.

— Что за женщина! Попомни мои слова, она еще удивит тебя когда-нибудь. Полли всегда была, есть и будет козырным тузом.

Они так и заснули, сидя.

К концу той недели эпидемия еще заметнее пошла на убыль. Теперь повозки с мертвецами редко проносились с грохотом по улицам, стаи грифов-стервятников не налетали больше на город, и снег больше не шел.

В следующую субботу отец Чисхолм снова стоял на балконе миссии, вдыхая ледяной воздух. Он испытывал чувство глубокой, счастливой благодарности. Со своего наблюдательного пункта Фрэнсис видел детей, беззаботно игравших за высоким глиняным забором. Он чувствовал себя подобно человеку, которому после долгого ночного кошмара медленно начинает проникать в глаза дневной свет.

Вдруг его взгляд упал на фигуру солдата, казавшуюся очень темной на фоне сугробов, человек быстро поднимался по дороге к миссии. Сначала священник подумал, что это кто-нибудь из людей лейтенанта. Потом с некоторым удивлением увидел, что это был сам Шон.

Молодой офицер впервые посетил его. Удивление и радость светились в глазах Фрэнсиса, когда он спускался по лестнице навстречу лейтенанту. Но стоило отцу Чисхолму, уже на пороге, увидеть лицо Шона, как приветствие замерло у него на губах. Шон был изжелта-бледен, осунулся и серьезен, как никогда раньше. Пот слабой росой выступил на лбу, обнаруживая его спешку, так же как и расстегнутый китель — небрежность, совершенно невероятная для такого педанта, как Шон.

Лейтенант не терял времени даром и быстро заговорил:

— Пожалуйста, пойдемте со мной сейчас же. Ваш друг доктор заболел.