Против зерна: глубинная история древнейших государств - Джеймс С. Скотт

пересаживание на новое место, разбрасывание горсти семян по богатому илу, помещение одного или двух семян в ямку, выкопанную двумя колышками, или вспашку? Это не тот случай, когда можно закричать «Эврика!» Даже сегодня в Анатолии есть огромные поля дикой пшеницы, где, как прекрасно показал Джек Харлан, за три недели любой человек с помощью кремневого серпа может собрать достаточно зерна, чтобы прокормить семью в течение года. Задолго до специальных посадок семян в распаханные поля собиратели создали все инструменты для сбора урожая, плетеные веялки, точильные камни, ступы с пестиками для переработки дикорастущих зерновых и бобовых[12]. Для неспециалиста посадка семян в подготовленную борозду или ямку кажется важнейшим шагом. А считается ли таковым, если я брошу косточки съедобных фруктов в кучу растительного компоста недалеко от загородного дома, зная, что многие из них прорастут и разрастутся?

Для археоботаников свидетельства одомашнивания зерновых – это находки нехрупких колосков (им намеренно или случайно отдавали предпочтение первые земледельцы, потому что колоски не осыпались, а «ждали» сборщика урожая) и крупных семян. Сегодня выясняется, что такие морфологические изменения, видимо, случились нескоро после того, как стали возделываться зерновые культуры. То, что прежде считалось однозначным и непоколебимым доказательством полного одомашнивания овец и коз, сегодня также ставится под сомнение. Подобные противоречия имеют два следствия. Во-первых, они отрицают выделение одного-единственного события одомашнивания – как произвольное и бессмысленное. Во-вторых, они растягивают одомашнивание на очень-очень длительный срок, который некоторые называют «производством продуктов питания низкого уровня»: растения были уже не вполне дикорастущими, но еще не вполне одомашненными. Оптимальные трактовки одомашнивания растений отказываются от единственного события одомашнивания и заменяют его, опираясь на убедительные генетические и археологические свидетельства, процессами окультуривания диких видов в разных регионах, которые длились до трех тысячелетий и обусловили множественные и рассеянные в пространстве и времени одомашнивания основных культур (пшеница, ячмень, рис, нут, чечевица)[13].

Хотя подобные археологические находки в пух и прах разбивают общепризнанный цивилизационный нарратив, можно считать этот ранний период истории частью длительного и все еще продолжающегося процесса, в ходе которого человечество вмешивается в природу, чтобы контролировать репродуктивные функции интересующих его растений и животных. Мы избирательно разводим, защищаем и эксплуатируем их. Вероятно, можно расширить эту аргументацию до первых аграрных государств с их системами патриархального контроля репродуктивных функций женщин, пленных и рабов. Гильермо Альгазе высказался еще смелее: «Первые ближневосточные деревни одомашнили растения и животных. В свою очередь, городские институции Урука одомашнили людей»[14].

Поставим государство на место

Любое исследование становления государства, подобное предпринятому мною, по определению рискует отвести государству гораздо большую роль, чем оно заслуживает при условии более взвешенной оценки положения дел. Я хотел избежать этого риска. Исторические факты, по крайней мере как я их понимаю, говорят, что в беспристрастно изложенной истории человечества государство сыграло куда более скромную роль, чем ему обычно приписывают.

Нет никакой тайны в том, что государства доминируют в археологических находках и исторических хрониках. Для нас, Homo sapiens, привыкших думать в категориях одного или нескольких сроков человеческой жизни, постоянство государства и управляемых им пространств кажется неизбежной константой нашего существования. Помимо абсолютной гегемонии государства как формы жизни, значительная часть археологических и исторических исследований по всему миру финансируется государством и нередко сводится к его нарциссическим упражнениям в самолюбовании. До относительно недавнего времени эта институциональная пристрастность усугублялась самой археологической традицией с характерным для нее подходом к раскопкам и анализу главных руин: если вы занимались монументальным строительством в камне и оставили свои развалины удобно размещенными в одном месте, то ваши шансы быть «обнаруженным» и доминировать на страницах учебников древней истории были высоки. А если вы были из охотников-собирателей или кочевников, пусть даже многочисленных, и разбросали ваш биоразлагаемый мусор тонким слоем по всему ландшафту, то, скорее всего, вы не были бы замечены археологией.

Как только в исторических записях упоминаются письменные документы (иероглифы или клинопись), смещение исторической перспективы становится еще более очевидным. Мы имеем дело исключительно с текстами, ориентированными на государственные нужды: налоги, рабочие единицы, сбор дани, царские генеалогии, мифы об основании государства и законах. Нет никаких конкурирующих дискурсов, и попытки неортодоксального чтения подобных текстов исключительно сложны и требуют героической смелости[15]. В целом чем больше оставленные государством архивы, тем больше страниц в них посвящено истории царства и его автопортрету.

И все же первые государства, появившиеся на аллювиальных и наносных равнинах юга Месопотамии, Египта и Желтой реки, были просто крохотными с демографической и географической точек зрения. Они были лишь маленьким пятнышком на карте древнего мира и статистической погрешностью в общей численности мирового населения, составлявшей в 2000 году до н. э. примерно 25 миллионов человек. Это были крошечные сосредоточия власти, окруженные обширными пространствами, заселенными безгосударственными народами, или «варварами». Невзирая на существование Шумера, Аккада, Микен, империй ольмеков/майя, Хараппы и китайской империи Цинь, большая часть населения мира на протяжении очень долгого времени жила за пределами государственного контроля и налогообложения. Сложно сказать точно и обоснованно, когда именно политический ландшафт стал состоять исключительно из государств. Если принять во внимание огромный массив накопленных данных, то до начала последних четырех столетий треть земного шара была занята охотниками-собирателями, подсечно-огневыми земледельцами, скотоводами и независимыми садоводами, а государства, будучи аграрными, ограничивались той небольшой частью планеты, что пригодна для сельского хозяйства. Значительная часть мирового населения могла никогда не встретить основного представителя государства – сборщика налогов. Многие, возможно даже большинство, могли пересекать государственные границы в обе стороны и менять свои хозяйственные уклады, обеспечивая себе неплохие шансы уворачиваться от тяжелой поступи государства. Соответственно, если мы датируем начало эпохи окончательной гегемонии государства примерно 1600 годом, то получается, что оно доминировало лишь на протяжении последних 0,2 % времени политической истории человечества.

Фокусируясь лишь на тех особенных регионах, где появились первые государства, мы рискуем упустить из виду тот ключевой исторический факт, что до относительно недавнего времени в большей части мира государств не существовало. Классические государства Юго-Восточной Азии – практически современники эпохи Карла Великого, но возникли они лишь через шесть веков после «изобретения» земледелия. Государства Нового Света, за исключением империи майя, – еще более поздние творения. И они тоже были очень небольшими по территории. За пределами их досягаемости жили многочисленные «неуправляемые» народы, объединенные в сообщества, которых историки предпочитают называть племенами, вождествами или просто группами. Они населяли территории, не имея верховной власти или располагая ускользающе слабой, номинальной властью.

Древние государства редко и на очень краткий срок становились теми грозными левиафанами, какими их обычно описывают в периоды