Записки солдата - Иван Багмут

Я и наши бойцы, никогда не видавшие сбитого самолета, бросились к нему, чтобы удовлетворить естественное любопытство. Когда я подбежал, самолет уже догорал, пахло паленым мясом, и я впервые увидел, как выглядит в жизни газетная фраза: «Огнем зенитной артиллерии сбит самолет противника».

Взводу выдали НЗ — неприкосновенный запас еды, индивидуальные медицинские пакеты, таблетки для обеззараживания воды. Вечером проверяли «смертные талоны», как мы называли медальоны с вложенными в них записками, где указаны фамилии бойцов и адреса их родных. Возможно, чей-то «талон» потребуется уже завтра. Передовая врывалась в жизнь взвода со всех сторон. Конец трудным переходам. Начинается то, для чего меня призвали в армию. Начинается настоящее, начинается фронт!

Но день кончился, никаких событий больше не произошло, возбуждение постепенно гасло. Где-то в глубине зрела неприятная тревога: заметил ли старшина, что я забыл на месте последней ночевки каску? Я колебался, сказать или не сказать об этом командиру отделения, и решил промолчать. Боец Брылев, ни к кому не обращаясь, громко спросил:

— А что выдадут завтра? Сухари или хлеб? — И пессимистически добавил: — Верно, сухари…

Саша молча поглядел на него, и мы тоже молчали, но все поняли Сашин взгляд, и я снова остро почувствовал, что завтра встанут вопросы неизмеримо более важные, чем «сухари или хлеб». Снаружи донеслись шаги. В дом вошел командир взвода.

«В наряд», — подумал я.

Лейтенант сел. Он глядел на каждого из нас очень внимательно, словно видел впервые. Потом встал, медленно прошелся по комнате, остановился в углу возле мешка с семечками, ткнул его пальцем и спросил:

— Семечки?

— Семечки, — ответил кто-то из бойцов.

Тогда лейтенант остановил взгляд на Саше, проговорил:

— Зайдите ко мне, — и вышел.

Брылев стал снимать валенки, чтобы лечь спать, и Оленченко едко сказал:

— Снимай, снимай, все равно тебе в наряд идти.

Брылев стал оправдываться, но всем было ясно, что он хотел схитрить, и мы поддержали Оленченко.

Вернулся Саша. Отозвав в сторону меня и Оленченко, он шепотом приказал быстро собираться. Говорил Саша спокойно, но мы чувствовали — даже ему приходится сдерживаться, и это волновало еще больше.

— Оружие, маскировочные халаты и НЗ!

— А каску?

— Каски не нужны.

Я вздохнул с облегчением. Мы стали быстро собираться. Бойцы глядели на нас вопрошающе и настороженно, но ни один не спросил, куда мы идем.

Я вышел. Мороз и темень казались совсем иными, чем когда заступаешь на ночной пост. Согревало ожидание чего-то таинственного и великого.

В отдельном помещении мы сдали старшине документы, надели белые комбинезоны. Трое из второго отделения уже стояли во всем белом, как праведники с картины Страшного суда, с той лишь разницей, что в руках они держали не пальмовые ветви, а автоматы.

Мы прошли по улице быстрым шагом. Встречные бойцы уступали нам дорогу, и в тоне, каким они говорили: «О, разведка!» — слышалось уважение. Это было совсем не похоже на вчера и на все предыдущие дни, когда солдаты, встречая наш взвод, часто занимавший квартиру, пока пехота еще стояла в колонне, говорили с недоброй усмешкой и завистью: «О, разведка!»

На околице села кто-то из ребят попросил напиться у красноармейца, который стоял в воротах. Тот бросился к колодцу и принес котелок воды — предупредительность, вчера еще совершенно невозможная.

— Счастливо вам, ребята!

Нас никто не подгонял, но мы шли очень быстро. Я не думал о будущей опасности, чувствовал лишь праздничный подъем: через несколько часов я приступлю к выполнению самого священного долга — защите Родины от фашистов.

Лейтенант разъяснил задание и сказал, что, наверно, придется сделать так: мы проберемся в расположение врага, найдем телефонную линию, перережем провод и дождемся, пока его придут чинить; если придет один немец — мы его возьмем, если несколько — уничтожим всех, кроме одного, а этого последнего возьмем. Сами слова «расположение врага», «уничтожить», «взять» теперь звучали особенно остро, будоражили.

На передний край обороны мы пришли в полночь. Я с любопытством наблюдал за голубыми светлячками, которые летели нам навстречу, мелодично напевая: ти-у-у, ти-у-у. Они, казалось, летели очень медленно, пять-шесть светлячков друг за другом, и трудно было поверить, что каждый такой светлячок — смерть.

Я присмотрелся — пули летят слишком высоко — и с этой минуты перестал их бояться, воочию убедившись в правильности статистических расчетов, по которым из тысячи выпущенных в бою пуль в цель попадает одна. Я с интересом оглядывал передовую, еще совсем недавно, всего полчаса назад, такую таинственную, и не видел в ней ничего особенного. Обычная степь, одинокие стога прошлогоднего или позапрошлогоднего хлеба и черные пятна пулеметных гнезд на белом снегу… Время от времени из пулеметов и автоматов вырываются короткие очереди. Изредка, всякий раз, как пролетают светлячки трассирующих пуль, слышится автоматная очередь. Я подумал, что эта ночная стрельба — лишняя. К тому же она показалась мне ленивой.

Возбуждение спадает. Не пригибаясь, я медленно иду вдоль линии нашей обороны, и мне кажется, что пулеметчикам больше всего хочется закурить, что у них замерзли ноги и они с нетерпением ждут утра.

Пока высшее начальство решает, что и как нам делать, лейтенант собирает нас под стогом и учит различать по звуку свои и вражеские пулеметы. Мне все выстрелы кажутся одинаковыми, но все же я сдаю экзамен, руководствуясь не характером звука, а тем, откуда он доносится…

Давно повернуло за полночь, когда появился командир стрелковой роты и показал, где можно перейти линию обороны. В этом месте наши будут стрелять выше и можно не бояться своих пуль.

Мы ползем по нескошенному заснеженному полю, среди сухого бурьяна. Всем естеством я вдруг ощутил, что грань обычного перейдена.

Было ли мне страшно? Вероятно, нет. Я лишь старался держаться как можно ближе к валенкам, которые двигались впереди меня, и если уж и боялся чего, так это отстать от них. Выстрелы звучали впереди, справа и слева. Мы ползли в промежуток между двумя вражескими автоматчиками. Я взмок от необычного способа передвижения, но дистанцию выдерживал.

Вот наконец дробь немецких автоматов слышится не спереди, а с боков, — значит, мы уже на линии вражеской обороны. Лейтенант подает условный сигнал: собраться в круг. Часы показывают шесть утра. До рассвета остается слишком мало времени, чтобы успеть пройти в тыл врага. Придется пролежать здесь до вечера.

Если перед человеком поставить дилемму: что лучше — пролежать не двигаясь двенадцать часов на снегу в двадцатипятиградусный мороз или быть убитым, — каждый выберет первое. Но уверенности, что я буду убит, у меня не было, а мерзнуть полсуток не хотелось. Верно, каждый чувствовал то же самое. Не прошло и получаса, как лейтенант решил, что надо подползти к одному из вражеских автоматчиков и попробовать его взять. Поручили это дело Саше, мне и моему земляку Гнатенко, которого все называли Земляком, очевидно, за талант быстро со всеми сходиться. Ползти с винтовкой было неудобно, но мне льстило доверие, и я был рад, что меня назначил лейтенант, а не я сам напросился.

Мы решили подползти к автоматчику, который залег слева от нас, — он был ближе, стрелял чаще и очереди у него были длиннее. Я проверил, не набился ли снег в дуло винтовки. Нет, отверстие чистое. Теперь только бы не колупнуть винтовкой снег. Нам казалось, что до автоматчика шагов пятьдесят и мы сумеем добраться до него, двигаясь лишь в те секунды, когда он стреляет. Хлеб в этом месте был не скошен, стебли торчали над снегом и прятали нас от непрошеных наблюдателей.

Пока автоматчик дал первую очередь, мы успели проползти шага три. Потом бесконечно длинная пауза. Вторая очередь оказалась такой короткой, что мы успели сделать не больше шага, и снова ждем. Очереди, казавшиеся такими продолжительными, пока все мы были вместе, оказались столь коротки, что мы ни разу не успели проползти больше четырех шагов. Паузы между выстрелами тянутся долго, и мы начинаем терять надежду добраться до врага к рассвету. Мы подбираемся к автоматчику, как охотник к глухарю на току: быстрый шаг, пока глухарь токует, и полная неподвижность во время паузы. Только эта охота может иметь для нас совершенно иные последствия.

Чуть светает. Вдруг на подметках валенок Земляка (он ползет впереди) я различаю дратву, и от этого меня бросает в дрожь. Не успеем. Я чуть приподымаю голову. В сером сумраке виднеется фигура врага. Нервы натянуты до предела. Враг так близко, — может быть, в восьми, может быть, в десяти шагах, — что все происходящее мне кажется невероятным.

Фашист спокойно кладет автомат, снимает варежки и растирает пальцы.