Непотопляемая Грета Джеймс - Дженнифер Смит

– На самом деле мы… – начинает она, но сразу же замолкает и делает еще один быстрый глоток вина. – Мы вроде как решили…

– Они расстались, – с неестественной радостью сообщает Конрад. – Разве вы, ребята, не получили мое письмо?

Грета чувствует, как к ее щекам приливает жар. Она не понимала прежде, что ее отец огорчен этим. Разрыв с Люком последовал почти сразу за похоронами, и никто из них не был в состоянии разговаривать о чем-либо. Но ей хотелось, чтобы отец узнал о случившемся от нее, а не от Эшера. И она отправила ему коротенькое письмо. Он не ответил ей, и они никогда об этом не говорили.

– Мне очень жаль, – сокрушается Мэри и, звеня браслетами, берет с тарелки булочку. Мэри Фостер – единственный знакомый Грете человек, который способен так много выразить при помощи бровей, а теперь они у нее взметнулись выше некуда. – Я знаю, он действительно нравился твоей маме.

Это совершенно не так, но Грета не возражает ей. Ее родители общались с Люком всего два раза. Впервые – на торжественном обеде в Нью-Йорке по случаю выхода ее дебютного альбома, она тогда струсила и представила его лишь как своего продюсера – боялась, узнай они, что он значит для нее гораздо больше, и возненавидят его по тысяче разных причин: за заткнутую за ухо сигарету и за сплошные тату на обеих руках, за тягучий австралийский акцент и за то, как он презрительно усмехался, когда кто-то из тех, кого он считал ниже себя, заговаривал об их группе.

– Мы столько слышали о вас, – сказала тем вечером ее мама и, храбро улыбаясь, пожала ему руку. – И альбом просто чудесный. Вы вместе создаете прекрасную музыку.

Люк не смог сдержаться и разразился хохотом. И Грета до сих пор помнит, какое при этом было лицо у Конрада – на нем читалось зарождающееся разочарование от понимания, как обстоят дела на самом деле.

Когда они встретились второй раз, у них с Люком все было уже гораздо серьезнее, и она привезла его домой в Колумбус на Четвертое июля. И целых два дня он все делал правильно: собирал с ее племянницами конфеты во время городского парада, помогал маме украшать капкейки американскими флажками (добавив для разнообразия один австралийский), подарил папе бутылку его любимого виски. Он даже расспрашивал Конрада о его работе по продаже рекламы в телефонном справочнике, не намекая на то, что такая работа больше не востребована.

В последнее утро Грета обнаружила его во внутреннем дворике, где он пытался починить сломанный мангал. Она смотрела на Люка, склонившегося над ним, словно над звуковым пультом в студии – он корректировал ее песни до тех пор, пока они не начинали почти что совпадать с тем, что звучало у нее в голове, – и удивлялась, что нечто столь обыденное может быть и столь привлекательным.

Но потом, когда они ждали самолет, чтобы улететь в Нью-Йорк, он обнял ее за плечи.

– Не могу дождаться, когда наконец окажусь дома, – сказал он, она пробормотала что-то в знак согласия, и он со вздохом откинул голову назад: – Если бы я жил так, то застрелился бы.

Именно эта мысль посещала Грету каждый раз, когда она возвращалась домой. Именно эта мысль заставляла ее по вечерам браться за гитару в промерзшем гараже, когда она была моложе, и побудила уехать учиться в колледже в Западной Калифорнии в двух тысячах миль от дома, а потом катапультироваться на противоположном побережье океана.

Вот что управляло ею все эти годы – страх закостенеть, остановиться, быть заурядной. Именно это помогало ей идти вперед, невзирая на стену, которая выросла между ней и ее папой, кирпичами в которой становился каждый шаг в ее нетипичной жизни, каждое ее решение, уводящее все дальше от Огайо, от работы с девяти до пяти, и ипотеки, и белого забора, от жизни, которую ведет ее брат и которую ведет подавляющее большинство: поначалу стабильная работа, затем вступление в брак, затем дети, – то есть от всего надежного и предсказуемого.

Но услышать такие слова от Люка – Люка, который пьет только из обычных банок и носит вязаную шапочку даже летом, который может зажечь сигарету на ветру и знает слова всех ее песен, – это было слишком.

– Не так уж это и плохо, – сказала она, глядя на появившийся в окне их самолет, медленно продвигающийся к похожему на аккордеон трапу. Ее всегда поражало, что расстояние между Колумбусом и Нью-Йорком можно преодолеть всего за пару коротких часов, и это при том, что два этих города, казалось ей, находятся в совершенно разных вселенных. Сидящий рядом с ней Люк выпрямился.

– Не может быть, что ты это серьезно, – сказал он, его акцент усилился, как бывало, когда он говорил что-то язвительное. – Не могу даже представить, как ты жила там, будучи ребенком. Впрочем, не бери в голову.

– Я не говорю, что хотела бы жить там, просто это действительно не так уж и плохо.

– Что именно тебе нравится? Жизнь в пригороде?

– Нет, – отвечает она, – мне нравится возвращаться домой.

– Между мной и моими родителями, – усмехается он, – пятнадцать тысяч километров – и этого явно недостаточно.

Тогда она не поняла сказанного, но этот разговор оказался первым шагом к их расставанию.

Мэри, сидящая напротив Греты, все еще выжидательно смотрит на нее.

– Нам не суждено быть вместе, – говорит ей Грета.

– Может, и так, – произносит ее папа, – или же вы не хотели этого.

– Конрад, – укоряет его Мэри точно таким тоном, к какому прибегла бы Хелен, и Грета благодарно улыбается ей. Но в словах отца нет ничего удивительного и нового для нее.

Она поворачивается к нему и видит мятый воротник его рубашки, ведь рядом с ним нет мамы, которая погладила бы его. Он же смотрит на нее так, как и все последние двадцать лет: словно она математическая задача, которую ему не под силу решить.

– Что? – отзывается он, словно не хочет в тысячный раз спорить на заезженную тему. Дело не в Люке. И даже не в том, что она не собирается устраивать свою жизнь, хотя это и является частью проблемы. Просто жизнь, какую он желает для нее, кардинально отличается от той, какую хочет для себя она, а музыка – это лодка, увозящая ее все дальше от исполнения его желаний.

– Он тебе