Поймай меня, если сможешь - Фрэнк Абигнейл

Правду говоря, собственная смекалка меня потрясла. Если это удалось однажды, то почему бы не удасться и дважды?

И удалось. В ближайшие месяц-полтора это удавалось столько раз, что я и счёт потерял. Уже не помню, сколько я купил на эту кредитку комплектов шин, аккумуляторов и прочих запчастей, а после вернул по бросовой цене. Я отметился на каждой заправке Mobil в Бронксе. Иногда просто подбивал заправщика дать мне десятку, а сам подписывал счёт на бензин и масло на двадцать долларов. Я беспредельно мошенничал, затерев карточку чуть ли не до дыр.

И, естественно, ухнул всё на девчонок. Поначалу я рассуждал так: раз уж Mobil обеспечивает мне удовольствия, то и начхать. А потом в почтовом ящике оказался счёт за первый месяц. Конверт едва не лопался от дубликатов квитанций, как рождественский гусь от яблок. Поглядев на итог, я даже стал прикидывать, не податься ли мне в монастырь, потому что вдруг понял: Mobil явно надеется, что счёт оплатит папа. До сих пор я как-то не осознавал, что козлом отпущения в этой игре сделал собственного отца.

Счёт я швырнул в мусорную корзину. Повторное уведомление, доставленное пару недель спустя, отправилось вслед за первым. Я подумывал, что следовало бы явиться к отцу с чистосердечным признанием, но так и не собрался с духом, хотя и понимал, что рано или поздно всё выплывет на поверхность. Уж лучше пусть ему скажет об этом кто-нибудь другой.

Удивительное дело, но в ожидании встречи в верхах между отцом и Mobil я ничуть не угомонился, продолжая жульничать с кредиткой и спуская добычу на очаровательных дам, хотя и осознавал, что надуваю собственного отца. Распалённая похоть заглушает голос совести.

В конце концов следователь Mobil явился к отцу в магазин.

— Мистер Абигнейл, вы владеете нашей картой уже пятнадцать лет, и мы очень ценим вас как клиента. Вы получили высший кредитный рейтинг, вы никогда не задерживали платежи, и я пришёл вовсе не за тем, чтобы досаждать вам по поводу счёта, — извиняющимся тоном сказал агент озадаченному отцу. — Мы недоумеваем, сэр, и хотели бы узнать одну вещь: как, чёрт возьми, вам всего за три месяца удалось так накрутить счёт за бензин, масло, аккумуляторы и шины для единственного Форда 1952 года выпуска? За последние шестьдесят дней вы поставили на него четырнадцать комплектов шин, за последние девяносто дней купили двадцать два аккумулятора, а десять литров бензина он сжигает меньше чем за семь километров. У нас складывается впечатление, что в нём даже нет крышки картера и поддона… Вам не приходило в голову поменять этот автомобиль на новый, мистер Абигнейл?

Отца как холодной водой окатили.

— Да я даже не пользовался своей картой Mobil, она у сына, — проговорил он, опомнившись. — Наверно, тут какая-то ошибка.

И тогда следователь выложил ему на обозрение не одну сотню квитанций Mobil — и на каждой красовалась моя подпись.

— Да как он мог?! И зачем?! — воскликнул папа.

— Не знаю, — отвечал агент. — Не спросить ли его самого?

Так они и поступили. Я начал было отпираться, но не убедил ни того, ни другого. Думал, папа будет вне себя, но он больше недоумевал, чем гневался.

— Послушай, Фрэнк, — предложил он, — если скажешь, как ты это сделал и зачем, мы обо всём забудем. Наказывать тебя я не стану, а счета оплачу.

Отца я всегда считал своим парнем, за всю жизнь он не солгал мне ни разу, и я тотчас же покаялся:

— Это всё девушки, — вздохнул я. — Они творят со мной что-то странное, даже не могу объяснить.

Папа со следователем понимающе кивнули, и папа ласково положил руку мне на плечо.

— Не огорчайся. Это не в силах объяснить сам Эйнштейн.

Но если отец меня простил, то мама решила мне ничего не спускать. Инцидент её искренне огорчил, а всю вину за мои преступления она взвалила на папу. А поскольку официально я по-прежнему находился под её опекой, мать решила избавить меня от пагубного влияния отца. И что хуже, по совету одного из святых отцов из Католического благотворительного общества, к которому она всегда принадлежала, мать упекла меня в частную школу для трудных подростков в Порт-Честере, штат Нью-Йорк, при католическом монастыре.

В качестве колонии для малолетних преступников эта школа не выдерживала никакой критики, смахивая более на шикарный летний лагерь бойскаутов, чем на исправительное заведение. Я жил в опрятном коттедже в компании ещё шестерых парнишек, и не считая того, что нам не позволяли покидать территорию городка и неусыпно за нами присматривали, никаких лишений мы не испытывали.

Святые братья, заправлявшие школой, отличались благодушием, ведя практически такой же образ жизни, что и их подопечные. Ели мы все в общей столовой; кормили нас вкусно и вволю. Там был кинотеатр, телевизионный зал, комната отдыха, бассейн и спортзал. Я даже толком не знаю, сколько ещё сооружений для отдыха и спорта имелось к нашим услугам. Учились мы с восьми утра до трех часов дня с понедельника по пятницу, а в остальное время были предоставлены самим себе. Монахи не распекали нас за злодеяния и не донимали душеспасительными разглагольствованиями, а чтобы напроситься на наказание — обычно выливавшееся в домашний арест в коттедже на пару дней — следовало учинить настоящий погром. Я ни разу не видел ничего подобного этой школе, пока не угодил в американскую тюрьму, и потом часто гадал, не заправляет ли тайком Католическое Благотворительное Общество федеральной пенитенциарной системой.

Несмотря ни на что монашеская жизнь меня достала, хотя и казалась вполне сносной. Своё заточение в стенах школы я воспринимал как наказание, к тому же незаслуженное. В конце концов, папа меня простил, а он-то и был единственной жертвой моих преступлений. «Так какого же чёрта я тут торчу?!» — вопрошал я себя. Но больше всего меня бесило в школе отсутствие девушек. Вход женщинам туда строго возбранялся, и даже увиденная издали монашка могла бы повергнуть меня в совершенный экстаз.

Но узнай я, что стряслось с папой во время моей отсидки, я бы расстроился гораздо больше. В подробности отец не вдавался, но пока я был в школе, он столкнулся с какими-то финансовыми проблемами и лишился своего дела.

Его раздели буквальна догола. Ему пришлось продать дом, два больших Кадиллака и всё остальное, что представляло какую-то материальную ценность. За каких-то пару месяцев от образа жизни миллионера он перешёл к тусклому прозябанию и жалкому существованию почтового клерка.

Именно им он и был, приехав забирать меня, когда я отбыл в школе год, — почтовым служащим. Смягчившись, мама снова позволила мне жить с отцом. Перемена его положения потрясла меня, а совесть грызла неустанно. Но винить себя папа мне не позволил, заверив, что причиной краха послужили отнюдь не похищенные мной три тысячи четыреста долларов.