Восхождение - Давид Шварц

Сестра Давида плакала, как на похоронах, женщины платочками утирали глаза и носы, а мужчины, нацепив на лица напряженные улыбки, ждали отправления поезда, которое только и могло разрядить обстановку.

Светлана с мужем держались бойко, дарили улыбки и успокаивали.

Давид бодро кричал: – До скорых встреч! – хотя сам в этом сильно сомневался.

С четырьмя сумками, набитыми простынями, наволочками, платьями, обувью, джинсами и прочим добром, купленным на барахолке за деньги, заработанные от продажи дачи, беспаспортные уже, бывшие советские, но пока что ничьи еще, граждане, спрятав поглубже в карманы триста долларов, полученных на первое время от Сохнута, пускались в неизвестность. Половину одной из сумок занимали бумаги: копии трудовых книжек, дипломы университета и медицинского института, похвальные грамоты, справки, удостоверения об окончании многочисленных курсов повышения квалификации, ксерокопии статей, опубликованных в различных изданиях, авторские свидетельства на изобретения и много другого мусора, который, как впоследствии оказалось, не стоило и брать с собой!

Поезд тронулся, и поплыли в прошлое лица родных и друзей, зеленое с белым здание вокзала, привокзальные постройки, эстакады и сходящиеся и разбегающиеся стальные рельсы, мелькающие с возрастающей скоростью под грохот и ритмичный стук колес на стыках рельсов и стук сердец, прощающихся навсегда с привычной жизнью.

Дети провожали до самой Москвы, и в купе на четверых царила тревожная атмосфера неизвестности, ожидания и надежды.

– Мы как-нибудь там устроимся и вытащим вас, ребятки, – твердил Давид, – вы пока что держитесь! Постараемся как можно быстрее связаться оттуда с вами.

– А где вы будете жить, в каком городе? – уныло бубнил Гриша.

– Да ладно тебе, – пытался разрядить обстановку Михаил, – устроятся – узнаем! Главное – добраться дотуда, а там уже легче – не одни же вы там будете, верно, пап?

За два часа до Свердловска Давида скрутила дикая боль в области аппендикса. Сначала он молча корчился на полке: авось, пройдет! Потом понял, что надо звать жену.

Светлана принялась за обследование, а в голове пронеслось: вот, приехали! Без паспортов, без гражданства высаживаться в незнакомом городе непонятно где, непонятно, как отнесутся врачи к эмигрантам… А если застрянем, то как потом?.. но это не аппендицит… нет, не то… – наверное, песочек пошел в мочеточнике… так… грелку надо…

– А ну-ка, попрыгай на одной ножке, дорогой, видать, камешек у тебя пошел, такая боль…

Давид, морщась и охая, скакал на ноге, отрывисто соображая:

– Не может быть… не может быть… неужто застряли? Неужели не отпустит нас эта страна, неужели все зря и снова загибаться в этих проклятых больничных палатах с их манной кашей? Гримасы судьбы, мать их, перемать!

С верхних полок большими глазами на них смотрели проснувшиеся дети. У них тоже промелькнула мысль: а может, это знак? Поворачивай оглобли?

Но все прошло, и поезд, подрагивая стальными мышцами, под стук колес и мерное жужжание кондиционера, доставил семейство в стольный град Москву.

Было восемнадцатое января одна тысяча девятьсот девяносто первого года.

Второй день иракские ракеты падали на Израиль. Там началась война. Но об этом они узнали позже в израильском консульстве при посольстве Голландии. Дипотношений между Союзом и Израилем не было. Разваливающаяся держава по-прежнему высокомерно воротила нос.

Встал вопрос: что делать?

Решался этот вопрос на четвертом этаже кирпичного дома, что на улице Нижегородской у остановки Птичий рынок.

Там они остановились у Светиной тетки, добродушной и приятной женщины, живущей вдвоем с мужем, бывшим летчиком, прошедшим всю войну, а ныне пенсионером, работающем и в семьдесят лет на заводе: пенсии нехватало.

– Ну, скажи, Давид, куда вас несет? – с горечью пытался остановить их Владимир Михайлович, – вот видишь, теперь война там началась! Убьют вас там ненароком, не шутки же! А потом, послушай меня, старика, и ты тоже, Светочка! Уедете, а всю жизнь будете помнить Родину, и будет грызть вас там ностальгия… Да как же это так, оставить все и ехать черт знает куда? У вас же там никого нет, вы ведь уже не молодые, да и детки вон сидят, как же вы их бросите?

Тетка зарыдала, уж очень душевно Вова сказал!

– Наверное, вы думаете, что мы совсем безголовые, – аккуратно начал Давид, – вот вы, Владимир Михайлович, вы же заслуженный фронтовик, гордитесь тем, что вам отвалили пенсию, верно? Но жить на нее вы можете только нищенски, вы это хоть понимаете? Не зря вам в семьдесят лет приходится пахать на заводе, чтобы с голоду не помереть: ведь дачи у вас нет! Сейчас даже в Москве прожить трудно, а вы поезжайте-ка к нам, в Сибирь, и посмотрите в наших магазинах, чем можно прокормиться даже людям, неплохо зарабатывающим, вроде нас со Светой! А теперь скажите: за что уважать советское государство? За то, что побежденная вами, фронтовиками, Германия восстановилась и живет во сто крат лучше, а победители толпятся в позорных очередях за сахаром и водкой, как во время войны? За что любить родину, которая заставляет меня, специалиста, бегать по городу в поисках еды, а потом кверху задом готовить на грядках себе запасы на зиму? Кто в мире из нормальных стран вытворяет такое со своими гражданами? Кто? А кто, кроме нас со Светой, будет думать о будущем наших сыновей? Неужели и они должны униженно жить в таком государстве, которому наплевать на все? Довести до разрухи такую огромную, богатейшую страну! – этим прикажете гордиться и это любить? Я уже молчу про всплеск позорного национализма, опять стали искать виноватых и опять пальцами тыкают в нас, евреев! Все! Надоело! Хватит унижаться!

– Ну, ладно, ладно, чего ты раскипятился! Но ведь бомбят там! Куда ты едешь?

– А вот это мы сейчас решим!

Давид заперся в комнате с женой и детьми и начал:

– Вот что я скажу вам, дорогие. Вопрос нешуточный, там, действительно, война и можно погибнуть. Поэтому сейчас каждый из вас должен, подумав, сказать: – я возражаю или я согласен на переезд в Израиль, ведь если мы с мамой уедем, то потом и вы, вероятно, поедете за нами. Я лично еду! Я давно принял это решение, все абсолютно взвесил и не остановлюсь ни за что! Здесь если и будет лучше, то не скоро, а там и мир можно повидать, и пожить в нормальной, хотя и воюющей стране.

Светлана сразу сказала:

– Если ты едешь – я с тобой! Неважно куда, лишь бы с тобой!

Ребята молчали, с испугом глядя на родителей.

– Я понимаю, что вам трудно взять на себя ответственность. Дело нешуточное, – видя, что парням тяжело, выручил отец, – но если вы не говорите решительно: нет! – то и закончим этот разговор! Мы с мамой едем!

Глава седьмая

Человек в светло-голубом плаще. Встреча

И вот однажды, находясь в этом месте, я вдруг увидел человека в длинной одежде, странной и непонятной.

Он стоял вдали на крутом утесе, возвышающимся над рекой в ее излучине. Человек опирался на высокий шест или посох, и его темные волнистые волосы до плеч развевались от ветра, спадая на длинный, до земли, то ли плащ, то ли накидку странного светло-голубого цвета, который в лучах заходящего и ныряющего в тучи солнца, менял оттенки от зеленого до фиолетового.

Он стоял в одиночестве и просто смотрел вдаль на реку, на ее пологий другой берег с песчаными отмелями и жидковатым кустарником, в живописном беспорядке окаймляющим их. Но удивительнее всего было легкое подрагивающее свечение, исходящее от человека и захватывающее все вокруг него – и большие валуны, и желтый песок, и резкие тени стоявших полукругом от него сосен.

Я решил подойти поближе к непонятному человеку, но все было как в тумане, хрупко и тонко, и казалось ненадежным – тронь, и все растает, развеется, пропадет…

Сел на пенек и стал наблюдать.

Закат показался мне не совсем обычным, подстать увиденному. Протер глаза, зажмурился, даже ущипнул себя за руку – нет, все осталось: и человек, и аура вокруг него, и странный этот закат!

Низко над землей стелилась темная туча необычной формы: она напоминала какую-то букву мистического алфавита, который я видел в какой-то старинной книге, но что за буква, что за язык – забыл, стерлось из памяти. Внутри этой буквы плавилось солнце, но это был не обычный багровый диск закатного солнца, а разлившееся на полнеба яркое бело-желтое свечение с розоватой окантовкой по контуру. Выше, в светло-голубой полосе неба, постепенно переходящей в обычное темно-синее, плыли кучевые облака, над которыми летели легкие перистые, как бы создающие росчерки странных размашистых знаков!

Прошло не более десяти минут. Человек все также стоял, но картина резко менялась вслед за стремительным заходом светила. Тучи меняли форму, яркое свечение гасло, и с ним тускнели краски на небе и вокруг незнакомца на его утесе.

Потом все исчезло.

На следующий день я добрался до бора пораньше и занял свое место напротив утеса. Каково же было мое разочарование, когда я не увидел там ни человека, ни желтого песка, ни валунов! Лишь красивые высокие, мощные сосны слабо покачивали своими верхушками, отдаваясь порывам сибирского ветра.