Сталинский дом. Мемуары - Дзидра Эдуардовна Тубельская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Осенью следующего года я с отцом и матерью попутешествовала на машине по Америке. Побывали на Ниагарском водопаде, в Йеллоустоунском парке-заповеднике, в Вашингтоне, в Нью-Орлеане. Путешествовать было легко и весело. Нас сопровождал помощник отца Шура Свенчанский, родившийся в Америке и проживший там всю жизнь. Он оказался прекрасным сведущим спутником и показал многое, чего бы не увидел рядовой турист. Вечерами останавливались на ночлег в мотелях, благо их было несметное количество вдоль хайвеев.
Шура Свенчанский еще и стихи умел сочинять, больше смешные. Он их читал по дороге в машине, и мы все хохотали. Однажды он с таинственным видом вручил мне лист бумаги: «Я тут в твою честь стихи написал». Наивные строчки запомнились мне на всю жизнь:
Так в жизни не бывает зря,
Чтоб человек родился с новым веком,
Ты родилась седьмого ноября.
Так вырасти же новым человеком!
Из Лейквуда по рекомендации врачей мы переехали осенью в горный городок Кэтскилл. Он недаром так назывался. У двери небольшого домика, который снял отец, сидела кошка. Наверное, это была местная порода — короткий хвостик, гладкая шелковистая шерсть, раскосые глаза. Она тут же вошла в дом и стала по-хозяйски разгуливать по комнатам. Мы ее накормили, и она заснула на ковре. На второй день она привела с собой еще двух. Тут отец взбунтовался, хотя он любил животных. Но на сей раз странный облик кошек ему пришелся не по вкусу, и пришлось их выдворить. Кошки преспокойно отнеслись к изгнанию, тем более что я всех подкармливала в дальнем уголке сада. Потом у нас поселилась птичка. Как-то вечером она залетела на веранду и бесстрашно уселась на краешке стола. Мы удивленно наблюдали за ней. Отец подбросил ей хлебных крошек, и она их с удовольствием склевала. Вероятно, она была ручная, вылетевшая из клетки. Отец посоветовал развесить на почте объявление — может, найдется хозяин, но никто не откликнулся. А птичка тем временем совершенно освоилась, летала по дому. Утром, услышав голос отца из спальни, летела наверх и садилась ему на плечо, чем сильно его умиляла. Я добывала для нее насекомых, она их с удовольствием клевала. Мы ее прозвали Пичуля. Отец очень волновался, что ее могут схватить кошки, но она молниеносно ускользала от них. Днем она улетала далеко от дома и на зов не откликалась. Зато вечером стоило только позвать, Пичуля тотчас прилетала и устраивалась в своем домике — мы ей соорудили из ящика и веток некое подобие гнезда. Наступала пора нашего отъезда в Москву. Как поступить с птичкой? Ведь она уже привыкла к нам, знала свой дом. А дом скоро останется без жильцов. Отец решил взять Пичулю с собой в машину и оставить где-нибудь в горах. Пока мы ехали, она совершенно спокойно сидела у меня в ладонях. В лесу отец велел мне ее отпустить. Я открыла окно и выставила ладонь наружу. Птичка отлетела на край дороги и вдруг испуганно метнулась обратно в машину. Она уселась мне на руку, вцепилась коготками в палец. Я заплакала, чего со мной никогда не случалось. Тогда отец взял Пичулю, бережно посадил ее на ветку и сдавленным голосом велел шоферу ехать. Я оглядывалась: Пичуля еще летела некоторое время за нами. Мне казалось, что я совершила предательство. Умом я понимала, что ничего не поделаешь. Ведь не могли же мы везти птичку через моря и океаны в Москву. Она бы там и не выжила, в квартире, привыкнув здесь летать на воле. И всё же меня долгое время мучила совесть. Прости, Пичуля!
Обратный путь через океан мы проделали на «Куин Мэри». Это был более современный и быстроходный лайнер, чем «Левиафан». Мы уже, как заправские морские волки, бродили с отцом по палубам, грелись в шезлонгах на осеннем солнышке. Я все также увлекалась «орандж-джусом». В последний ужин у каждого прибора лежали завернутые в салфетку нож, вилка и ложка с эмблемой «Куин Мэри» — оказывается, пассажиры так усердно занимались «сбором» сувениров, что владельцы фирмы решили, что будет дешевле, если они сами их приготовят.
С некоторым сожалением я следовала за отцом по трапу в Шербурге. Я чувствовала, что кончается такая интересная пора моей жизни. Ведь я имела редкую возможность побывать в огромной стране, выучить ее язык. Полюбить ее. Впереди же меня радовала предстоящая встреча с Латвией, которую отец покинул более двадцати лет назад. Он решил возвращаться в Москву через Ригу и остановиться там на неделю. Мне уже не терпелось увидеть город, о котором отец так много рассказывал, встретиться с его родными.
У отца были дела в Берлине, и мы задержались там на несколько дней. Я уже смотрела на город другими глазами. Ведь я была старше на четыре года и повидала множество других городов. Могла их сравнивать. Берлин на сей раз показался мне притихшим, затаившимся. Шел 1934 год. На улицах появились люди со свастикой, собирающие в копилки деньги с прохожих. Отец при виде их становился мрачным и неразговорчивым.
Мы подъезжали к Риге в ясный солнечный день. Отец приник к окну, всматриваясь в приближающийся город. Взяв на перроне носильщика, мы последовали за ним на привокзальную площадь. Было непривычно слышать со всех сторон латышскую речь, а не только из уст отца и матери. Удивительно — у края площади выстроились извозчики — в Америке и Европе давно царили автомобили. Извозчик быстро докатил нас до гостиницы «Рома» — самой лучшей в то время в Риге. Мы поднялись в прекрасный номер. И мама, и папа заметно волновались. Шутка ли, вернуться на родину через столько лет! Отец тотчас поспешил в какое-то учреждение, где можно было получить сведения о его родных. Ему сказали прийти
