Русская правда. Язычество – наш «золотой век» - Лев Прозоров

Возвращаясь ко второй половине XIX века, надо заметить, что «теория заимствований» была еще не самым большим достижением ученой «объективности». Были исследователи – кстати, и сейчас не утратившие последователей, особенно их идеи отчего-то популярны в Польше – так вот, были исследователи, которые и вообще не верили в существование «Киевского пантеона». По их мнению, летописец просто украсил свой текст перечнем Языческих Богов, взяв для него первые пришедшие на ум имена. По чести сказать, читатель, мне трудно как-то всерьез комментировать такие «теории», даже в тех случаях, когда их выдвигает весьма, в общем-то, почтенный историк Н.И. Костомаров. И совершенно непонятно, чем они отличаются от построений пресловутого академика Фоменко. Во-первых, уже говорилось, что монахи-летописцы испытывали мистический ужас перед любым упоминанием Языческих Богов («рекше бесы»). Это современный обыватель, не задумываясь, готов «украсить» стены своего обиталища омерзительными рожами кровожадных африканских или ацтекских кумиров – зачастую вместе с православными иконами. Но может, не надо обвинять в таком легкомыслии средневековых христиан? Если уж они упоминали ненавистных им «демонов» – так на то должен был быть серьезный повод. Кроме того, уже давно многие ученые подозревают, что в «Повесть временных лет» вошли более ранние летописные записи, в том числе – X века (это уже во-вторых). Один пример – упоминая Свенельда, воеводу княгини Ольги (до этого – ее мужа Игоря Старого, а впоследствии – ее сына Святослава Храброго), летописец называет его отцом какого-то (или какой-то) Мистиши. Между тем загадочный (загадочная?) Мистиша более на страницах летописи не возникает, в отличие от своего отца. Что, кстати, и наводит меня на мысль, что Мистиша все же женщина – в те времена женщины нечасто появлялись на страницах летописей. Ну а то, что сообщение это переписано из источника, составленного при жизни Мистиши, понятно – иначе бы в таком пояснении не было бы смысла. А дети Свенельда были взрослыми в третьей четверти X века. И заставший Мистишу в живых летописец должен был своими глазами наблюдать капище 980 года – хотя скорее всего издали. Так что и возможность верно воспроизвести перечень стоявших на княжьем дворе кумиров у вставившего его записи в свой труд автора «Повести временных лет» была.

В XX веке многие идеи о «заимствовании» киевских Богов у иноплеменников канули в Лету. Так, были записаны на Украине и в Белоруссии предания и песни с упоминанием Перуна и Даждьбога – а значит, окончательно приказали долго жить фантазии века XIX о «недолговечных» и «не оставивших следа в народной культуре» кумирах. Были исследованы культы тюркских и финно-угорских племен, и никаких следов Семарьгла, Хорса и Мокоши в них не обнаружилось (как и еще одного заподозренного в финском происхождении русского Божества – Велеса, не вошедшего в ряд Богов на Киевском холме). Название мордовского племени «мокша», которое было единственным аргументом приписывания единственной киевской Богини финнам, оказалось… «балто-славянского», как стыдливо выражаются лингвисты, происхождения. То есть в очередной раз оказалось, что заимствовали не русские, а у русских. Единственное неславянское влияние в именах киевских богов, какое только удалось обнаружить – точнее, с какой-то долей достоверности предположить, – было скифо-сарматское происхождение имен Хорс и Семарьгл. Но, поскольку к 980 году уже больше полутысячи лет никаких скифо-сарматских племен у русских границ (и вообще в природе) не наблюдалось, то о каком-то влиянии и заимствовании можно говорить разве что в сильно прошедшем времени. Даже такие, в общем-то, сочуствующие «критическим» и «объективист-ким» традициям исследователи, вроде М.А. Васильева, признают уже, что концепция «сборного» характера возведенного Владитмиром капища «нуждается в пересмотре». Переводя с того галантно-куртуазного жаргона, на котором эти исследователи общаются с единомышленниками[9], на обычный человеческий язык – безнадежно устарела и не выдерживает более никакой критики.

В 1975 году киевские археологи Я.Е. Боровскиий, П.П. Толочко и В.А. Харламов совершили удивительное открытие, благодаря которому изучение киевского капища в самом буквальном смысле обрело фундамент – раскопанный по Владимирской улице Киева под домом № 3 фундамент возведенного Владимиром святилища. Я бы рад сказать – «к величайшему смущению скептиков», да только написать такое – значило бы попросту обмануть Вас, читатель. Никакого – то есть совершенно! – смущения эти, скажем так, исследователи, не выказывают. А продолжают твердить: мол, неизвестно, святилище ли это, и то ли святилище, если святилище, и… в общем, дальнейшее изложение их «критики» сильно напоминало бы бессмертную репризу Романа Карцева и Петра Ильченко про кассира Сидорова. «Чем докажете? Паспорт? А вдруг он краденый? Фотография? Вырвали и вклеили свою. Подпись? Поддельная». Критика источников – вещь сугубо необходимая. Вот только между нею и паранойей (или издевательством – решайте сами, читатель, какое определение тут больше подходит) должна, по моему скромному мнению, быть какая-то грань. А особенно забавно смотрится такая вот «критика» в устах людей, которые без малейшего сомнения воспроизводят, скажем, доводы и выводы немецких ученых-норманнистов XVIII (!) столетия и их археологические «подтверждения», вроде громовых топорков, которые, невесть почему, принято называть «молотами Тора» и считать признаками проживания поблизости от места находки скандинавов. И это в то время, как сами археологи-норманнисты утверждают, что топорки из Восточной Европы находят ближайшее подобие отнюдь не в Скандинавии, а на славянском Рюгене (Руяне, Буяне русского фольклора, «острове Рус» арабских авторов).

Впрочем, читатель, оставим их наедине с их загадочной логикой и вернемся к открытию киевских археологов. Их находка обреталась в без малого двадцати метрах от стен каменного княжеского терема X века (помните – «въне двора теремьнаго»?), параллельно его стенам. С виду это до крайности своеобразное сооружение напоминало вымощенный неровный прямоугольник, вытянутый с юга на север, метров десять длиной. На каждом углу вымостка образовывала круглые выступы (киевские археологи отчего-то назвали их «лепестками»; лично мне остается лишь позавидовать их фантазии – углядеть в диковинном сооружении что-то схожее с цветком мне как-то не по силам). «Лепестки» (примем это определение из уважения к первооткрывателям святилища) на западной стороне поменьше, на востоке – больше. Между этими последними выступает на восток самый большой, около двух метров в диаметре, «лепесток», в середине которого сохранились остатки огромного деревянного столба, что-то около метра, восьмидесяти сантиметров толщиною. От основной площади вымощенного прямоугольника яму из-под столба отделяет – словно бы предохраняя столб от обугливания – большая каменная плита. Рядом с загадочным сооружением находятся несколько ям – у северо-западного «лепестка» небольшая ямка неясного назначения (для возлияний?), за юго-восточным – большая и глубокая яма в три метра диаметром, наполненная углем и остатками костей домашних животных. Там же найден топор X века – а топор был одним из символов Перуна. Наконец, двумя метрами южнее юго-западного выступа-«лепестка» обнаруживается ямка, заполненная обломками плоских кирпичей, так называемой плинфы, и щебнем. По ее краям – следы двенадцати жердей. Археологи датировали создание обнаруженного ими сооружения 971–988 годами.

Нет, я не спорю, читатель, при наличии фантазии можно подыскать этому сооружению какое-нибудь другое объяснение. Ну, скажем, любил будущий креститель Руси посидеть летом на свежем воздухе под, скажем, деревом (остатки деревянного столба) под забором собственной резиденции и для этой цели специально велел вымостить под сенью ветвей площадку. Сидел там в тенечке, кушал шашлыки – следы двенадцати жердей, продолжая фантазировать, можно принять за остатки мангалов – а объедки, ленясь ходить далеко, зарывал по соседству в яму. И в ту же яму как-то во хмелю (это ведь ему принадлежит бессмертное изречение «Руси есть веселие пити, не можем без того быти!») выкинул, не заметив, с костями, любимый боевой топор.

А можно прислушаться к наставлению мудрого английского монаха-доминиканца Уильяма Оккама, современника нашего Ивана Калиты, и не изобретать, насилуя разум и здравый смысл, сущностей сверх необходимых. Именно так поступили открыватели фундамента загадочного сооружения, определив точную дату его создания как 980 год, а в самой находке опознав остатки возведенной Владимиром святыни Русских Богов. Именно так поступил крупнейший исследователь славянского Язычества XX века – Борис Александрович Рыбаков. И я охотно присоединяюсь к этим ученым, и именно это – а не всеразъедающий «алкагест» скепсиса – «а если нет? а чем докажете?» – и не самоуспокоенную нирвану агностиков – «нельзя сказать ничего определенного… ничего нельзя утверждать» – считаю подходом, достойным истинных ученых. Потому что я – неколебимый приверженец старомодной точки зрения на задачи ученого. Они, по моему скромному мнению, заключаются в том, чтобы искать и находить – а не блюсти свой имидж в глазах замкнутого круга «посвященных» коллег. Стоит только услышать, с каким невыразимым презрением радетели собственной «научной репутации» роняют в адрес покойного Аполлона Григорьевича Кузьмина – он-де «нашел несколько Руссий по всей Европе» – а в голосе так и звучит: негодяй какой, найти чего-то там осмелился! Не обихаживать, подкрашивая и подновляя, мумии полуистлевших фантазий заезжих шлецеров и миллеров, как все «порядочные ученые», а НАИТИ!!!