Особенности международной рыбалки - Александр Торин

Он был прав, никакого адвоката у меня не было.

Турецкий папа продолжал время от времени всхлипывать.

— Почему ты все время скулишь? — миролюбиво удивился рэйнджер. Он деловито заполнял протокол, состоящий из толстенной пачки разноцветных бумажек. — Порядок есть порядок. Все лежат, значит и тебе надо лежать. Ты ведь теперь понимаешь, что значит «лежать»? — он подошел к отцу Уфука, поигрывая пистолетом.

— Уфук! — в отчаянии закричал папа, встав на колени.

— Он вас не понимает, мистер, — испугался Уфук.

— Ерунда. Даже моя собака знает, что такое «лежать». Лечь! — Рэйнджер занялся дрессировкой старика, которая, казалось, доставляла ему наслаждение. — Лечь, я сказал, — он жестикулировал, нацелив пистолет на турка.

— Хайыр, — заголосил папа, вжав голову в плечи.

— Вниз! — инспектор наклонился над отцом и решительно толкнул его в спину.

Папа ткнулся лицом в землю. Он разбил губу, из уголка рта потекла тоненькая струйка крови.

— Ата! — Уфук бросился к отцу, в точности воссоздав композицию картины «Иван Грозный убивает своего сына».

— Назад! — взревел рэйнджер.

Того, что случилось в следующее мгновение, никто из нас впоследствии объяснить не смог. Будто повинуясь неожиданному импульсу, мы одновременно поднялись с земли и загородили турецких подданных от инспектора.

Возможно, способность к групповой синхронизации досталась людям от далеких предков. Так серебристая лента рыбок в аквариуме в одно неуловимое мгновение разворачивается, будто получает команду свыше, и судорожно удирает от хищника, притаившегося на дне. А в стае жить легче, и умирать тоже легче, и совсем не так страшно, как по одиночке.

— Всем лечь! — рявкнул рэйнджер, размахивая пистолетом. — Считаю до трех.

— Мы не ляжем, — с вызовом заявил Лариосик.

— Какого дьявола! По инструкции, я имею право открыть огонь.

— Ты сейчас извинишься перед стариком, — огрызнулся Серега. — По-хорошему советую.

— Что? — возмутился инспектор. — Что ты сказал?

— Спрячь свой пистолет, и повторяй за мной «Я очень сожалею, мистер. Этого больше не повторится».

— Я имею право вас арестовать, — пригрозил рэйнджер.

— Йокаламэнэ, — сжал кулаки Серега, опять перейдя на русский. — Я тебе русским языком говорю: Убери пушку, скотина. Иначе звездану тебе по тыкве, и гуд бай Америка. Ферштейн?

— Серый, только без рук, — посоветовал Шурик. Он деловито пытался счистить с куртки грязь. — И ради бога, говори с ним по-английски. Не надо этих излишних германизмов, ни к чему они.

— Вы оказываете сопротивление представителю федеральной власти. Это серьезное уголовное преступление.

— А ты папе губу разбил, — я судорожно обдумывал, что делать дальше.

— Это неправда! Задержанный не выполнил команду.

— А ты вообще-то знаешь, кому ты губу разбил? Папе! Ты понимаешь, что такое для нас ПАПА? Ты всех нас смертельно оскорбил! — на меня снизошло злобное вдохновение. — Почему ты к нему привязался? Хочешь нашего Папу? Скажи, хочешь?

— Черт возьми, — растерялся рэйнджер. — О чем идет речь?

— Тебе разве на совещаниях не объясняли, что сексуальные меньшинства надо уважать? — я почувствовал, что застал инспектора врасплох, и продолжал импровизировать.

— Что здесь происходит? — оторопел страж порядка.

— Нет, это ты нам сейчас ответишь. У вас в службе национальных парков в этом году уже проводили обязательную переподготовку по сексуальной терпимости? Не проводили? Оно и видно! А как же федеральные инструкции?

— При чем здесь? — рэйнджер в недоумении посмотрел на меня, потом на турецкого папу, взгляд его упал на Лариосика, кокетливо состроившего бесстыдную морду. — Боже всемогущий! — инспектор проникся страшной догадкой и закашлялся, подавившись слюной.

— Да, именно, — подтвердил я. — Надо было думать, когда говоришь нашему папе «ложись»! Мы этого так не оставим. Не завидую я тебе. Считай, что карьера инспектора перечеркнута. Вся жизнь насмарку, форму отберут, пистолет тоже, и будешь ты в супермаркете рыбу расфасовывать. Знаешь же, что бывает за некорректное отношение к нашему брату…

— Оh, Shit! — Выругался инспектор. — Откуда же я мог…

— Послушай, давай договоримся: уезжай-ка подобру-поздорову, — ловко перехватил Шурик инициативу. — Ты свою квитанцию выписал? Мы признаем. Удили лишним удилищем. Так что давай квитанцию, и уматывай.

— Такой ты голубоглазенький, чистенький, посмотреть приятно! — вступил в игру Серега, сделав шаг вперед.

— Вылитый креол, — подтвердил Лариосик.

— Эй, эй, руки! — инспектор отступал к берегу, на всякий случай держа пистолет на вытянутой руке. — Ваша копия протокола, — бросил он на землю желтый листочек. — Повестку в суд пришлют по почте в течение двух недель. Не подходить! Стоять на берегу! — он запрыгнул в катер.

— «От винта!» кричал Карлсон, отбиваясь от гомосеков, — подвел итоги Шурик.

— Развели всякую мразь, — в сердцах выругался инспектор, оттолкнув катер от берега. — Иностранцев, геев, жидов.

— Кто здесь жид? — взревел Серега. — Достали уже!

— Ну ты даешь, блин! — Шурик хлопнул меня по плечу. — Не пил же вроде, как только такой бред в голову пришел…

— Поработай у нас в фирме, еще не такое озарит. Мне на прошлой неделе два дня подряд мозги промывали: обязательные ежегодные курсы. Все объяснили: как надо уважать сексуальные меньшинства, как нельзя бабам на работе улыбаться, и так далее.

— Край непуганых идиотов, — вздохнул Шурик. — Я только надеюсь, что Уфук с папашей ничего не поняли.

Мы обернулись. Наши подопечные чувствовали себя неплохо. Папа вытирал рукой разбитую губу, а Уфук тараторил что-то успокаивающее, периодически поглаживая старика по голове.

На обратном пути мы молчали. Говорил только турецкий папа. Он как-то мгновенно постарел, ссутулился, стали видны морщины на лице, высохшая кожа и усталые глаза. Руки его дрожали. Почему-то казалось, что этот человек провел всю жизнь, работая в поле с мотыгой в руках.

Когда гости вылезали из машины, папа неожиданно замолк. Он стоял и смотрел на нас слезящимися глазами. Уфук попытался выдавить из себя что-то вроде «спасибо», но не смог. Неловкость развеял Серега, поднявший в воздух два пальца.

— «Галатасарай» — чемпион! — заявил он.

— Галатасарай, — просветлел папа и помахал рукой.

— Серый, ты чего ему сказал? — удивился Женька.

— Это у них футбольная команда. Типа нашего «Спартака», — снизошел до объяснения Сергей.

— А вообще-то, мы здесь расслабились. Нежными стали, тонкокожими, чувствительными, — пришло мне в голову. — В Европе скинхеды турок по ночам жгут, а уж про Россию я молчу. Там бы тебя, Серега, менты по морде сразу отделали, да и сапогами по ребрам, и никому ничего не докажешь.

— Да все лучше, чем цивилизованным фашизмом заниматься. Когда бьют сапогами, все просто и понятно, а тут… Мразь.

— А это себе скажи спасибо. Дикарь. Надо было действовать цивилизованно, а не удочку из рук вырывать.

— И как это — цивилизованно — по-твоему?

— А надо было вежливо сказать с Оксфордским выговором: «Вы не правы, сэр».

— Да ну тебя на хрен. Заколебало все, — Серега задумался. — И на кой хер мы здесь живем?

— Ну, это вопрос философский. Потому что дома работы для нас нет, бизнесом заниматься не умеем, или не хотим, и так далее.

Мы заехали в магазин. Купили мясо и водку. Потом завалились к Сереге, мясо зажарили и съели, водку выпили. Серегу в последнее время почему-то тянет на черно-белые ленты сталинских времен, он объясняет это генетической памятью. Так или иначе, этой ночью мы смотрели «Два бойца». Над тихим кварталом одноэтажных домиков разливался нестройный хор, поющий «Шаланды, полные кефали». Потом пришла соседка и попросила нас петь потише, потому что мы мешаем ей работать. «Я работаю дома», — возмущенно объясняла она. Когда соседка ушла, мы тихонько спели про «Темную ночь». Около полуночи за Шуриком приехала смирившаяся со своей участью Маринка, а мы остались ночевать у Сереги, и долго обсуждали, победил бы Гитлер в войне, не будь у нас Сталина.

Ночью мне снился кошмар. Была война, и на каждом шагу вооруженные автоматами патрули проверяли документы. Завтра нас должны были выгнать из домов и расстрелять. Я собирался прорываться на юг, почему-то на мотоцикле, который никогда до того не водил. Мне уже удалось выбраться за город, как две капли воды напоминавший небольшую голландскую деревушку, в которой я когда-то прожил несколько недель. На асфальтовой дорожке, среди невысоких сосенок и холмиков, поросших вереском, меня с ухмылкой поджидал вчерашний рэйнджер. Он был в нацистской форме со шмайсером.

Суд назначили только через пять месяцев. Обвиняли нас в браконьерстве и оказании сопротивления при задержании, за что полагался штраф, а в худшем случае до полутора лет тюрьмы.