Дядя Ипат и Чайка - Сергей Николаевич Голубов

— Лучше! — с суетливой готовностью согласился разжалованный. — Ей-ей, господин капитан, лучше! Одно во мне благородное желание: либо смерть, либо сызнова офицерские эполеты надеть. Впрочем, для последнего случай нужен к отличию. Доказал бы!

Капитан еще раз наклонил графинчик.

— А ну-ка скажите: зелени зазеленелись… Так! Хм! Не довольно ли? Нет?

Тришатный был кряжист, смугл, обвешан Анной, Станиславом, Владимиром и золотой саблей «За храбрость». Круто выпирали из него прочность и сила.

— Д-да! Офицеров нет… Ни единого… Горе! Быть завтра делу. Давеча командир корпуса при мне приказывал на Двине и Полоте понтоны ставить, к переправе. А уж коли переправа, артиллерии первый шанс…

Капитан несколько раз пыхнул трубкой.

— В роте овса тридцать четвертей, дней на шесть… Хм! Хм! Зелени зазеленелись… Д-да! Довольно! — Он обернулся к денщику: — Убирай, братец! Кончили! Офицеров нет… Вот что, Рычков, слушайте меня, как глас с небеси. Хотел я завтра правый расчет фельдфебелю под команду дать, а левый — канониру Коростоеву. Хорош солдат Коростоев, без бахвальства, не вам, любезный, чета. Давно был бы он унтером, а то и фельдфебелем, может и в прапорщики шагнул бы, да в грамоте ни аза. Но вас-то воевать ведь учили. А мне ученые люди нужны. В деле не вы — Коростоев вернее. Но испробую вас. Нечего делать, берите завтра левый расчет. Только, слышь, от пушек ни шагу! При пушках умереть!

— Будьте благонадежны, господин капитан! — восторженно прохрипел Рычков, живо высовывая из-под шинели и пряча назад хваткие руки. — Будьте благонадежны! Уж я…

Тришатный не слушал.

— Гляди, во-первых, чтобы на заре все орудия были картечью заряжены. Второе: часовым стоять с готовыми пальниками. Сухари на запасные лафеты отправить. И завтра… не подведете, Рычков?

II

Давно пришли с водопоя последние лошади и привезли сено. Их не отпрягали. Только у коренных опустили оглобли да оборотили их головами к дышловым. Часа через два, вдосталь налакомившись немолоченными овсяными снопами, лошади заснули. Остроухий месяц встал неподвижным дозором на самой середине глубокого темного неба. Бледный свет его разливался холодной дрожью вдоль Полоты; ветер налетал на реку и гнал перед собой блеск ночи. Лагерные костры дотлевали и горько дымились. К одному из них подошла длинная солдатская фигура, узенькой журавлиной стати, и позвала:

— Да-ни-лыч!

С другой стороны костра на зов откликнулась круглая голова в больших русо-пегих бакенбардах:

— Чего надобно? Чтой-то вы, сударь, ровно корова на сносях, нет вам спокою. Али опять где хлебнули?

— Пустое, Данилыч! Это пустое… А ты пойми, что случилось. Три года ждал. Устал, ждавши…

Солдат в бакенбардах сел и зевнул, крестя рот.

— Сколько разов совет вам давал: как ни уставши, а первое дело у костра онучи обсуши да оправься. Без того волдырь съест.

— Сам ты, Данилыч, волдырь, — возмутился Рычков, — ей-ей! Вот мы, два рядовых канонира российской армии. По названию — товарищи, но в одном душа широкая, полная, а в другом за место души — пустой голик. Эх, Данилыч, ничегошеньки ты не понимаешь!

Коростоев с сердцем посмотрел на разжалованного и подумал: «Не видать, чтобы очень пьян был, а языком молотит, ровно из ведра черпал».

— Уему на вас, сударь, нет никакого! Поехала кума неведомо куда…

Канонир Коростоев считался лучшим солдатом в легкой роте капитана Тришатного. Служил он уже восемнадцатый год и лет десять — все при одном и том же орудии. Походов отломал множество. Никогда не пил и вообще на дурном замечании не бывал. Наоборот, удивлял роту рассудительностью поведения и редкой ловкостью солдатских сноровок. Коростоев был вечно занят и всё умел: шил сапоги, поправлял конскую сбрую, лечил у лошадей подпарины от хомутов и седел, чинил оси у лафетов и зарядных ящиков, и от всех его занятий получался прямой толк. Сейчас он сердито глядел на смутно маячившую перед ним журавлиную тень и думал: «Да что ты постиг? Что умеешь?»

У разжалованного было радостно-взволнованное, но бледное и как будто захватанное нечистыми пальцами лицо. На тонких губах его прыгала не то жалкая, не то наглая ухмылка. И сам он тоже подпрыгивал, словно от нетерпения, ежась, покашливая и старательно уводя глаза: из-под прямого коростоевского взгляда.

— Ну, хорошо! — говорил он. — Ну, случилась со мной в былое время беда. Смахнули с меня эполеты, повернули из поручиков в солдатскую шкуру. Ты только сообрази, Данилыч, как с высоты-то мне было лететь! Ух! Лежу плашмя! Доконали… Лежу…

— И лежите! — буркнул Коростоев.

— Врешь! Не хочу! Взлечу! Жалованья по чину лишился — в годовую треть на ассигнации девяносто три рубля с копеечками… Плю-увать! Но ведь душа-то во мне… жаждет! Страждет! Тришатный мне помереть велит! А, Данилыч! Брешет Тришатный…

— Ничего не брешет! — решительно отрезал Коростоев. — Вы на себя, сударь, гляньте, каков вы есть. Я вам скажу: возьметесь командовать, вас и люди не послушают.

Озадаченный Рычков задумался.

— А поч-чему? Погоди, погоди! Не хамствуй! Да ты знаешь, олух, что капитан мне на завтра в команду весь левый расчет отдал? Не знаешь? Да я, может, завтра самого маршала Гувион де Сен-Сира сражу! Маршала Удино за уши сюда приволоку! И сразу густые эполеты надену! Для славы смерти не боюсь!

— Было б над чем ликовать! Вам слава для чинов нужна, вот вы за ней и гоняетесь. Главная ваша причина — чин. Эх, сударь! Самого простого понятия у вас нет. Никогда не будет у вас славы… Другой у славы секрет. Кто к нему дойдет, тому слава!

Рычков от волнения покраснел. Он уже не улыбался прежним, гадким манером и не суетился глазами.

— Разбередил ты меня, разбойник! Говори секрет! Говори!

— Коли о том зашло, извольте-с, — нехотя вымолвил Коростоев. — Вот секрет: со всей умелостью отечеству собой послужить даже до смерти. И того, кто сумел, вспомянет Россия вечной славой!

III

Легкая рота капитана Тришатного стояла возле Присменицкой усадьбы, в которой размещался штаб первого корпуса. С этого высокого места были ясно видны понтонные работы на Двине и Полоте. Два моста готовились принять русские войска и переправить их 6 августа, в полдень, на занятый французами берег. Солнце еще не поднялось. Сырая мгла висела над лагерем. Тришатный обходил роту. Все было в порядке. Орудия таили в своих жерлах тяжелую картечь. Скорострельные трубки стояли в запалах. Зажженные фитили торчали у земли близ пушек, светясь, как раскаленные угли.