Первый день нового года - Анатолий Гладилин

Мечтаешь, как эту картину будут смотреть люди, какие будут споры. Потом тебе сообщают: нет, Алехина не пропустили. Пишешь новую картину, несешь на новый выставком. Опять ждешь. Ну, может, повезет тебе. Ну уж эту картину обязательно выставят! И снова неудача. Но ты садишься и пишешь новую картину. Воспитание воли и характера. «Нету чудес и мечтать о них нечего». Но ты продолжаешь работать, продолжаешь верить.

На стендах висели пейзажи. Около пейзажиков спорили — настоящие ли художники Матисс и Гоген. Словно не было девятнадцатого века, словно не было двадцатого века. Словно не было живописи Пикассо и Шагала.

Когда я вошел, я услышал:

— Вот, а Алехина не выставили.

Это сказал взрослый мальчик, лет тридцати, из тех людей, которые всегда будут мальчиками. И он рад, что меня не выставили. И не потому, что меня не любят, и не потому, что он понимает живопись, а потому, что теперь он сможет кричать на всех перекрестках: «Вот зажимают левых художников». Есть повод для скандальчика. Такие мальчики мешают работать. Среди них, конечно, есть и честные ребята. Но большинство — мы-то это хорошо знаем — люди, лишенные таланта и потому старающиеся делать имя на таких вот скандальчиках. Они бойко мажут картины, которых никто не понимает, и чем у них получается непонятнее, тем это считается «модернее». А у самих нет ничего за душой, у них в искусстве нет собственного голоса, они не умеют рисовать, не знают жизни, не любят людей. Но именно они дают повод иным демагогам фарисейски кричать: «Вот посмотрите, какая у нас молодежь!» Но что было мне ответить этому «мальчику»? Я только пожал плечами и сказал: да, мол, действительно не выставили.

Потом меня остановил Олег. Олег — хороший художник.

— Старик, ты гигант, — сказал он. — Я видел твоего «Машиниста». Могучий парень! Веришь, что эта его еле прорисованная тобою рука крепка, уверенна, веришь, что он действительно ведет огромный поезд.

Это было сказано искренне и порадовало меня.

— Феликс, наконец-то, — прервал наш разговор один из членов правления. Он отвел нас в угол. — Картина у тебя, Феликс… Я вот смотрю и чувствую движение паровоза. Я чувствую, что он мчится со страшной скоростью. Просто ощущаешь свист ветра. А машинист? Такие ребята делают чудеса. И все-таки ты дурак, Феликс. Почему ты писал в такой манере? Ну зачем тебе лезть на рожон?

В это время к нам подошел один из самых молодых членов правления.

— Алехин, — сказал он, — вы огорчены, я понимаю. Но мы не могли выставить вашу картину. В ней вы совершенно отрываетесь от традиции классической живописи. Нет, нет, мне лично кое-что в вашей картине, пожалуй, понравилось. Хорошо передана динамика движения, виден характер рабочего. Великолепные глаза. Такие глаза может изобразить только истинный живописец, Алехин. Ну хорошо. Глаза великолепны. Но на картине они привлекают основное внимание.

— Так что же, значит, у меня нет права на поиск? — возразил я.

Мой собеседник взял меня под руку и отвел в сторону.

— Алехин, не считайте меня своим недругом. Я, право же, хочу вам помочь. Разве мне было бы не приятно видеть, что вот молодой художник Алехин выставил новое талантливое полотно? Но к чему все эти ваши изыски? Знаете что, мой вам совет: поезжайте в командировку, куда-нибудь на большую стройку, поприсмотритесь к людям, покажите им свои эскизы. Скажите мне, куда бы вам хотелось поехать, я мигом все устрою.

Он говорил это искренне, я чувствовал, что он искренне хочет мне помочь. Судя по его советам, выходило, что перемена климата решает все проблемы.

Потом ко мне подошел полноватый седой человек с узенькими усиками. Он рассеянно шел по залу и чуть не натолкнулся на меня, потом вдруг остановился, посмотрел на меня почти в упор.

— Вы Алехин? Ну что нос повесили? Картину не приняли? Печально, конечно, но скажу по секрету: картина-то не дописана. Есть, так сказать, идея, неплохая идея, но даже для меня, художника, она выражена только наполовину. Вы подчинились пространственной задаче и начисто потеряли предмет. А у нас, живописцев, кроме взаимоотношений предмета и пространства, других выражений идей нет.

Думаете, я не понимаю, что для выражения вашей идеи вам понадобились глаза? Отлично. Но вы молоды и не знаете, что был когда-то на Кузнецком мосту такой фотограф с дореволюционным псевдонимом Паоло. Так вот он, когда печатал фотографии с негатива, все на нем размазывал и оставлял одни глаза или там кусочек носа. И ведь находились поклонники. Преуспевал. Но это ведь был успех фотографа-штукаря, а вы же не фотограф… Пластика и цельность, друг мой, железный закон для нас, художников, и никакое новаторство, слышите, никакое, если это настоящее новаторство, нас от этого не освободит. А если освободит, то ограбит…

Он поискал положенную куда-то по рассеянности шапку, нашел ее, улыбнулся, двинулся дальше, у двери обернулся и помахал мне рукой.

Я приехал домой очень поздно. «Ну, — спросил я небрежно, — кто-нибудь звонил?»

— Никто.

Естественно, я долго не мог заснуть. Я очень спокойно обдумывал, как быть дальше. Все, кончилась сказка. А может, ее и не было? Собственно, этого и следовало ожидать. Урок на будущее. Еще один урок. Бесконечная школьная программа. Ну и слава богу. Тебе ли сейчас искать приключений на собственную шею? Пойдет размеренная обыкновенная жизнь. Распорядок дня. Вернется жена, все постепенно станет на место. Ты не мальчишка, тебе надо содержать семью. Кстати, о деньгах. От гонорара, который ты получил за рисунки в «Неделе» и лихо выложил в тот же день перед восклицательным знаком, осталось чуть больше половины. Ясно, не хватит до возвращения жены. А там? А там потребуется еще больше. Ты же должен был заработать за лето. Значит, нет выхода. Надо лететь в Красноярск. Тебе давно предлагают эту командировку. Что ж, это интересно. Можно привезти много рисунков и напечатать их в разных журналах. Сибирь — всегда нужная тема. Решено. Кончаешь картину, платишь за мастерскую вперед за сентябрь, двадцать дней на казенных харчах, приезжаешь — и становишься Чарли-миллионщиком на два месяца. Но это очень здорово. А там что-нибудь придумаешь. Значит, улетаешь. Через неделю. Нет, за два дня надо кончать все дела — и к черту из Москвы. Свежий воздух укрепляет нервную систему. Перед отъездом хорошо бы разбить телефон. Свести старые счеты. Ты взрослый человек, ты должен думать о семье. Вдруг, не дай бог, что-нибудь с отцом?

Часа в три я все-таки усмирил подушку и заснул.

Рано утром меня разбудили телефонные звонки, я поехал по делам, оформил командировку, пообедал в издательстве и отправился в мастерскую. Хозяйка, молодая дворничиха, была изрядно удивлена, когда я ей вдруг выложил деньги за сентябрь.

Я приготовил краски. Но работа не шла. Все казалось мне искусственным и фальшивым. И вообще, кому это нужно, что я пишу? Ну ребята скажут: «Ничего, старик, здорово». Ну жена вздохнет. И?

Комната вся обвешана моими рисунками. На столе груда холстов. А дальше? Хозяйка и так вынесла всю мебель, оставила только стол, стул и диван. Скоро и они будут мне мешать.

Но я не люблю уезжать, оставив что-нибудь неоконченным. Замазать картину? Не психуй. Вот на Енисее подлечишь нервы.

Я лег на диван, закрыл глаза и словно провалился.

Не помню, отчего я проснулся. Ира сидела на единственном стуле и рассматривала рисунки.

Я встал, причесался, и пока я проделывал всю эту гимнастику, я готов был задать тысячу вопросов. Потом я подошел к выключателю и зажег верхний свет.

— Хотите чаю? — сказал я.

— A y вас есть чай?

— У хозяйки есть чайник.

Я пошел на кухню и зажег газ. Потом вернулся.

— Что на улице? — спросил я.

— Дождь.

Я достал из-под стола стаканы, пачку сахара, одну маленькую ложку.

— А чей это портрет? — спросила она.

— Это портрет моей жены.

Я нашел на кухне и принес маленький чайник и потом большой чайник.

— Хорошая, — сказала она, указывая на портрет.

— Ее, к сожалению, нет в Москве.

Мы молча выпили чай. Я убрал стаканы и вынес чайник. Потом я приготовил кисти.

— Я вам не помешаю? — спросила она.

— Нет, если хотите, оставайтесь.

Я начал что-то мазать красками. Она встала.

— Знаете, — сказал я, — давайте быстро набросаю ваш портрет. Это вас задержит максимум на полчаса.

Она села. Я отложил кисточки, достал фанеру, прикрепил лист ватмана, взял карандаш.

— Не шевелитесь, — сказал я.

— Вы любите свою жену? — сказала она.

— Я очень люблю свою жену, свою дочь, свою маму, свою комнату, нашу Москву, нашу землю, все десять планет нашей солнечной системы, наш Млечный Путь и даже ту, соседнюю галактику, которая проглядывает в созвездии Кассиопеи. Впрочем, насчет созвездий я точно не помню.

Через двадцать минут я кончил рисунок.

— Вот, — сказал я, — возьмите на память.