Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри

Следует добавить, что Кристофер Чабб явился без зонтика, но был совершенно сух, словно его только что вытащили из сундука с нафталином.

Я предложила ему чаю, он почти высокомерно отказался: не за тем пришел, чтобы угощаться за ваш счет.

Я подвинулась, освобождая место на канапе, но гость предпочел усесться напротив и тут же вытащил два конверта. Он выложил их на кофейный столик, потом достал небольшой металлический футляр и извлек из него старомодные очки в роговой оправе. Все это он проделал с чрезвычайной важностью. Не глядя на меня, проверил содержимое сначала одного конверта, потом другого, и, наконец, решился протянуть один конверт мне. Чем-то он походил на монаха. Я с беспокойством припомнила, что из этих рук другой редактор некогда получил поддельные стихи, сгубившие его жизнь.

– Что это? – спросила я, заглянув в казавшиеся невинными глаза, где мерцал все еще изворотливый ум.

– Самое то, что вам нужно.

В конверте лежали две грубо слепленные коричневые пилюли. Я бы не удивилась, скажи он мне, что изваяли их навозные жуки.

– Pour les maladies des tropiques [21], – с кошмарным акцентом произнес он. – Я не собираюсь отравить вас, мем. Примите, очень прошу. Слово даю, это поможет.

Пилюля выглядела так же подозрительно, как и сам гость. Я бы в рот ее не взяла, но как раз в тот момент желудок свело жестоким спазмом.

Он улыбнулся, когда я проглотила коричневую таблетку.

– Я заинтересован в том, чтобы вам помогло.

Меня смутило столь откровенное признание в своекорыстном «интересе».

Чабб потупил глаза – не скромно и не кокетливо, скорее – с каким-то тайным самодовольством.

– Я же не хочу, чтобы вы ушли, – пояснил он. – Мне так нужно поговорить с вами!

И он выложил второй конверт – больше первого, заклеенный широкой черной лентой, явно позаимствованной из велосипедной мастерской. Суетливыми движениями он сорвал ленту и вытащил лист бумаги, завернутый в тонкую прозрачную пленку.

Бог знает почему я возомнила, что он собирается предложить мне чей-то автограф, и впервые кольнуло сочувствие к поэту-изгнаннику, столько лет ждавшему случая продать свою коллекцию. Чем он отличался от мальчишек, болтавшихся у входа в «Мерлин» с рулонами батика, высматривая американцев?

Очень осторожно Чабб снял прозрачный чехол и принялся так старательно складывать его, что я поневоле следила за каждым его движением, не замечая появившегося на свет сокровища, пока владелец не придвинул его ко мне.

Это было стихотворение или отрывок, написанный ритмичным почерком с резкими вертикальными штрихами, которые в скором времени сделаются для меня – к сожалению, совсем ненадолго – такими узнаваемыми.

– Можно взять в руки?

– В тропиках бумага хранится плохо.

Действительно, лист пострадал от воды и от плесени, сделался настолько хрупким, что в любой момент мог сломаться надвое или вовсе рассыпаться. Судя по всему, его выдернули из тетради.

– Читайте, мем, читайте.

Я повиновалась. Едва ли нужно говорить, что при этом я ни на минуту не забывала, какой человек сидит передо мной. Я приступила к чтению этих двадцати строк с подозрением, доходившим до враждебности. На миг мне показалось, что мой гость попался: отрывок немного смахивал на ориентального Тристана Тцару [22], но гораздо свободнее, без его сложной внутренней рифмы; к тому же, в отличие от Тцары, в этом тексте не было ни капли фальши или умышленной старомодности. Чуждые и вместе с тем неуловимо знакомые строки кромсали и пронзали бумажный лист. А вдруг, подумала я, это нечто банальное, сувенирный Элиот, но банальность замаскирована туземным наречием, вкраплениями малайского, урду. Но нет – голос поэта подделать невозможно. В тот миг подозрения и растерянности я чувствовала одно: как учащенно бьется сердце. Я перечитала отрывок еще раз и ощутила то волнение крови, которому настоящий редактор обязан доверять.

– Кто это написал? – спросила я. Я хмурилась, стараясь напустить на себя суровый вид, а сама так и трепетала. – Где остальное?

Чабб снял очки, устало потер глаза и вздохнул. Черт, подумала я, ну конечно же. Он сам и написал, кто же еще?

– Это вы?

– Нет, нет, не я.

– Что, имя автора – тайна?

– Все равно не поверите.

– Предпочитаю услышать, – сказала я.

– Его звали Маккоркл.

Хорошо, я человек вспыльчивый. Все мои близкие испытали мой характер на себе. И наверное, я умру в одиночестве, потому что распугаю всех, кто хотел бы мне помочь. Правда и то, что мне приходилось неоднократно писать записки с извинениями, в том числе – льстивое послание Сайрилу Коннолли [23], которое, вместе с другими его бумагами, теперь, очевидно, в архиве Британского музея. Но тут любой бы рассердился, ведь мне только что посулили редкую находку, и тут же выясняется, что автор – подставная фигура.

– Боюсь, репутация мистера Маккоркла подмочена, – заметила я.

– Да, – сказал Чабб, – вы про него слышали. – Меня удивило, как уверенно, даже настойчиво он себя ведет. – Еще бы, вы точно про него слышали.

– Точно или верно?

Он, не отвечая, вложил лист обратно в целлофановую упаковку.

– Сомневаюсь, чтобы текст имел коммерческую ценность, – уколола его я.

– Вы решили, я пришел торговаться? – резко спросил он.

А зачем же еще? Но я покачала головой.

– Так что же вы думаете-ла? – Он уставился на меня все еще мутноватым, но уже несколько задиристым взглядом.

– Нет уж, – сказала я. – Вы предложили встретиться, а не я.

– Чайку бы, – попросил он, моргая, и тут я вновь увидела, какое это странное, бессильное и хрупкое существо, жалкое, и вместе с тем исполненное гордыни и чванства.

Пока я наливала ему чай, он возился с изолентой, упорно добиваясь, чтобы она послужила еще раз.

– Вы ездили в пещеры Бату? – спросил он. Сокровище уже было запечатано, но руки, подносившие чашку к губам, все еще дрожали.

– Какой из меня турист…

– Понятно, – кивнул он. – Я тоже не люблю чужие места. И все же на кавади [24]стоит посмотреть. Зрителям это нравится, бамбуковые копья впиваются в тела. – Он сделал паузу, присматриваясь ко мне. – Значит, Слейтер рассказал вам, какая история вышла с Маккорклом?

– Да.

– И про смерть Вайсса?

– Это редактор?

Он кивнул и отхлебнул глоток чая. Руки затряслись сильней.

– Как это ужасно – для вас.

– Более чем, – гнусавым, бумажным голосом откликнулся он.

Сперва меня поразила красота этого человека, но теперь проступило отталкивающее: приниженность вместо померещившейся было силы духа, и трясущиеся, покрытые старческими пятнами руки, и неприятная чувственность влажных от чая губ.

– Я бы хотел рассказать вам. Вы готовы?

Я оглянулась через плечо на Джалан-Тричер, притаившуюся за узловатой, скомканной пряжей дождя.

– Полагаю, больше мне заняться нечем, – проворчала я. Жизнь Чабба нисколько не интересовала меня, но раз я хотела перечитать тот отрывок – и Чабб это прекрасно понимал, – пришлось слушать его повесть.

6

– ТЕРПЕТЬ НЕ МОГУ ЛОЖЬ, – так, блестя глазами, начал он. – Вы бы это сразу поняли, если б читали мои стихи-ла. В них нет ничего бесполезного, вычурного – все равно как в крепком столе или там стуле. Вот почему так ужасно, что в памяти я останусь фальшивкой. Дым, зеркала, фокус – вот и все. Он помолчал, чуть не с гневом взирая на меня.

– В Австралии были когда-нибудь? – спросил он внезапно. – Нет уж, где вам-ла.

– Вообще-то моя мать родом из Австралии, – ответила я.

– Так вот, больше всего на свете мы боимся отстать от моды.

– Мама не любила вспоминать Австралию. Ей там было не по душе.

– Да, настоящая австралийка. Ей нужно знать, о чем говорят во Франции и что носят в Лондоне. Вот что ей важно, так? – Шершавый голос зазвучал громче. Чабб не замечал, что привлекает к себе внимание. – Ждать мы не можем! – выкрикнул он, хлопая себя по колену. – Не можем и денек потерпеть, скорей бы узнать, но ждать-ла приходится. Теперь это называется «тирания расстояния»… В девятнадцатом веке, – продолжал он, энергично размешивая в чашке сахар, – жительницы Сиднея собирались на Круглой набережной посмотреть, как одеты сходившие с кораблей английские леди. Уах, только погляди! Срочно заказать такую же обнову. Что ни подметят, через недельку все напялят на себя. И теперь то же самое, верьте слову. Любую моду завозят к нам на пароходе. Осберт Ситуэлл, Эдит Ситуэлл [25] – завтра у нас на улицах будут читать точно такие же стихи. И вот одним из таких собирателей мод в гавани был молодой человек по имени Дэвид Вайсс.

– Редактор?

– Еврей. Очень красивый. Родители занимались бизнесом, цацками. Он считал себя начитанным молодым человеком, а был совсем мальчик. Родители очень культурные, как это у них часто водится. До знакомства с Вайссом я не бывал в еврейском доме. Не видывал ничего подобного. Дома у меня – шаром покати, ни единой книжки, в холодильнике тарелки с засохшими объедками. А тут вдруг – книжные полки от пола до потолка, турецкие ковры, современные картины, де Кирико, Леже [26]. Потрясение-ла для меня. Нечестно, что некоторым так везет с детства… Мы с Вайссом вместе учились на Форт-стрит – в школе для одаренных. Сейчас-то, когда я в такую дворнягу превратился, по мне и не скажешь. Я выиграл конкурс по греческому и получил специальный приз за эссе о влиянии Хокусая на Ренуара [27] – и то, и другое я видел, ясное дело, только в репродукциях. Но благодаря Давиду Вайссу – а он, подумать только, был на три года моложе – я узнал Рильке и Малларме [28]. Он дал мне почитать «Маленькое обозрение» [29]. Мы стали друзьями, многим делились, и все-таки он оставался для меня чужим человеком. Вы же знаете эту нацию – ни сдержанности, ни скромности. Так и лезут, всегда их не устраивает столик, за который усадили, подай им другой. Мы съедим суп, какой принесут, а они потребуют подогреть. Не сочтите меня за антисемита, хоть я веду такие речи.