Столица моей судьбы. роман - Владимир Немцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иван пошёл в комнату Белоцерковских и взял со стола Самуэля Вениаминовича большой гладкий стальной шар, которым инженер придавливал бумаги. Самуэль Вениаминович показал всем домочадцам шар, подняв его над головой.
– А вот шарик этот односвязен, а поверхность его трёхмерна. Пуанкаре допустил, что шар, как солнце, находится в пространстве, а не лежит на столе или в моей руке. То есть он находится как минимум в четырехмерном пространстве. Итак, трёхмерная сфера представляет поверхность четырёхмерного шара! А привычная нам двухмерная сфера может составить только поверхность трёхмерного шара. Понимаете?
В общем молчании Иван кивнул головой. Самуэль Вениаминович кинулся к нему и торжественно взял его голову в свои руки. Иван спросил:
– Так это и есть теория гомологий?
– Вот! – закричал Самуэль Вениаминович. – Родился тополог! Но учти, юноша, гипотезу Пуанкаре так просто не разгадать, многие на ней буквально сломали голову. Я вовремя сделал перерыв, хотя и не оставил попыток доказать. Голова моя пока нужна для обороны, даже о коммунизме стоит пока забыть.
– Вы коммунист, Самуэль Вениаминович? – спросил Тезиков настороженно.
– О, нет! Есть такая категория – сочувствующий.
– Для меня это близко лежит. А ведь что такое коммунист? Это человек, верящий, что божье царство можно создать на земле и при нашей жизни, но только без бога. А вот для меня Божье царство без Бога не существует. Я почитаю любые земные законы, только не соглашусь с теми идеями и верованиями, которые не разделяю.
– Вы, как человек образованный, замечательно излагаете собственные мысли. Но я ведь тоже с ними не могу согласиться. Да и с законами для меня вопрос не закрыт: наци мне, например, не указ! А кстати, Степан Фёдорович, вы где учились?
– В пяти классах гимназии.
– И того довольно. И я рад с вами беседовать.
– Благодарствуйте, я тоже рад общению с вами.
Степан Фёдорович потом наедине не без назидательности говорил внуку:
– Ваня, Самуэль Вениаминович хороший человек, заставляющий себя мыслить исключительно технически. Но ведь природа человека при этом всегда насилуется. Мы же гуманоиды, а не механизмы!
– Дед, а чего ты это не скажешь Самуэлю Вениаминовичу прямо в глаза?
– Я не могу этого ему сказать, потому что он человек немного другого мира, чем я. Во-первых, он, математик, ощущает себя инженером и «технарём» – так сейчас выражаются в подобном случае?.. А ведь математика гуманитарная наука, и всегда таковой была – я её так изучал! Она вынуждает человека мыслить абстрактными образами, последовательностями, тогда как специалист чисто технического знания фрагментарен по мировосприятию, он доверяет частностям или определённой системе, а не целостному миру, который мы называем Божиим.
– Но ведь об этом надо спорить, дед.
– Если я об этом заговорю, меня назовут идеалистом и антимарксистом, потом обвинят в какой-нибудь вредной деятельности. Я же хорошо разобрался в этой путаной политической терминологии, и понимаю, что вреден тем, что по-своему думаю. Да к тому же и не хочу хорошего человека ставить в неудобное положение.
– Какое ещё положение, дед? Ты же честно это высказываешь!
– Так что же, что честно. Честность, Ваня, разумеется, не порок, а вещь редкая, и потому даже тревожащая. Ты наблюдал когда-нибудь за порядочным человеком в трамвае или, допустим, в присутственном месте, когда он отстаивает свои правила? Ты за него начинаешь бояться – вот сейчас он скажет что-то такое, и на него обрушатся… Все вокруг поймут, что он против обещанного пролетарского счастья. Мы живём в новой империи, с принципами которой обязаны считаться. Только от этого зависит наша судьба в империи…
– Я понимаю, что не стоит никому навязывать своих мыслей, но есть же объективные вещи, которые ты видишь и о которых надо прямо говорить. Ты, дед, разве не так делаешь?
– Ну, во-первых, как ты, полагаю, заметил, я это говорю только с тобой наедине… А? Осознал?.. Во-вторых, объективных вещей ты встретишь очень мало, люди пользуются обычно субъективными представлениями…
– Кроме учёных.
– И учёные тоже во многом субъективны. Ведь науки имеют собственные категории и понятия, которые неизбежно и поневоле сужают подход к предмету, вместе с тем и углубляя в некоторых частностях… Ты, я вижу, сынок, очень этим вопросом увлёкся? Неужели и в школе можешь позволить спор с учителем? Ставишь его в неудобное положение?
– Так это нормальное европейское правило, деда!
– Хм… Европа более сложна, чем тебе кажется, чтобы её постоянно идеализировать. Я хочу напомнить тебе, кстати, сцену из романа Стендаля «Пармская обитель». Духовник, кажется, духовник юноши Сореля, отправляя его на учёбу в иезуитскую школу, так примерно его напутствует: ты можешь соглашаться или не соглашаться с тем, чему тебя будут учить, но не выдвигай никаких возражений; вообрази, что тебя учат играть в шахматы, ты же не станешь возражать против правил этой игры?.. Вот и в нашем случае так же – приходится быть умнее природы, но не показывать это никому.
– Совсем никому? – удивился Иван. – Как же можно жить в такой атмосфере?
– Только близким людям, которым веришь. Ну а жить – жить всё равно надо, хотя б и наперекор всему, но – по достоинству.
Степан Фёдорович привстал, выглянул из комнатки Ивана, где они тихо беседовали, и отметил, что подселённые жильцы всем семейством отправились гулять. Он тоже стал одеваться в ватник и валенки с калошами – предстояло пойти оплатить поставку дров и угля для печи.
Пробираясь по чисто выскобленному ото льда тротуару улицы Льва Толстого, в сторону улицы Куйбышева, на которых топталось несколько вооружённых фигур, Степан Фёдорович посмотрел вправо и увидел в одном окне наискосок через дорогу курящего человека с желтовато-седой бородкой, который что-то говорил, слегка поворачиваясь в сторону. И Тезиков узнал главу Советского государства.
8.
Михаил Иванович Калинин выбрался из штор, отошёл от окна и сел за стол, протягивая руку за машинкой для набивания папирос. Она ему безумно нравилась, красиво хромированная, прочная, приятно тяжёлая. «Всесоюзный староста» под взглядом первого секретаря райкома местной партийной организации Краснова, в прошлом такого же, как сам Калинин, простого рабочего парня Александра, а никакого не Павловича, наполнил ароматным черногорским табаком ещё одну папиросу, приговаривая:
– С 15 октября прошло много времени, чтобы всех разместить. Та-ак… А ведь скажи, товарищ Краснов, есть среди них особо капризные? А? Угадал! – обрадовано заключил он. Потом посерьёзнел: – Взносы как собираются?
– Нерегулярно платят, – признался секретарь райкома. – Месяцами.
– Кто? Народные комиссары? – внимательно посмотрев в серые навыкате глаза собеседника, Калинин снова расплылся в добродушной улыбке. – Да ты не стесняйся, выколачивай из них партвзносы. Тоже мне, столичные штучки! Ты ведь теперь и сам в столице работаешь, так ведь? Выбивай, не стесняйся. А если что, на меня сошлёшься, а то и списки должников мне доставь. У товарища Сталина сейчас оборона Москвы на уме, сам понимаешь.
Конец ознакомительного фрагмента.