Рядом с молниями - Николай Чевельча

— Смотрите, какой серьезный, — усмехнулась девушка, — даже не верится.

— Почему же не верится? — не согласился мужчина. — По-моему, все молодые люди в военной форме серьезны и деловиты, такова уж у них профессия.

— А вы, конечно, учитель? — не без язвительности спросила одна из попутчиц.

— Мы все учителя, каждый кого-то учит, — неопределенно ответил мужчина.

Павел, стоявший за дверью, уловил эти слова и опять подумал, что голос попутчика ему знаком. Однако не мог вспомнить, где и когда его слышал. Для него начиналась новая жизнь, да, для Павла Федченко, и выбор был сделан пять лет назад. Не прост был этот выбор, дело касалось не только Павла, но и его родителей, и Любаши...

— Павлик, задержись на минутку, — сказал отец.

— Папа, я спешу, мы с Петькой собрались в библиотеку, — пытаясь прошмыгнуть мимо отца, ответил Павлик.

— Нет, — остановил его отец. — Мы должны все вопросы решить сегодня. Ты что забыл? Я завтра уезжаю в Чехословакию. А у тебя через неделю заканчиваются экзамены в школе. Надо же, наконец, определяться, что будем делать дальше.

Павел нехотя вошел в большой кабинет отца, где вдоль стен на полках и стеллажах аккуратно были разложены сотни книг, папок. В углу за стеклами старинного резного шкафа, поднимавшегося до самого потолка, виднелись приборы. В кабинете было чисто и уютно. Отец сам следил за порядком и не разрешал без дела заходить сюда. Крупный ученый в области физики, Андрей Андреевич в последнее время работал особенно много, часто выезжал в командировки. Павлик гордился своим отцом. Еще бы: академик, Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР.

Андрей Андреевич уселся в большое кожаное кресло.

— Садись, Павлик, сюда. Вот так, а то мы с тобой не беседовали давно. Не заметил я, как ты вырос. Все маленький да маленький... И вдруг — оканчиваешь школу. Так что же будем делать?

Андрей Андреевич внимательно смотрел на сына.

— А что произошло? — как ни в чем не бывало произнес Павлик.

— Надо твердо определить свое будущее, — не обратив внимания на вопрос Павлика, проговорил Андрей Андреевич. — Необходимо выбирать один раз и навсегда, конечно, по твоему призванию и велению души. Если произойдет ошибка сейчас, то потом очень трудно будет выходить на линию жизни. По правде говоря, я хотел, чтобы ты стал помощником. Много задумано, а сил становится все меньше.

Павлику стало до боли жалко отца. В голове мгновенно родилось: «Если будет настаивать на физико-техническом, то соглашусь». Но лишь какое-то мгновение эта мысль владела им. Павлик тихо сказал:

— Выбор, папа, сделан — я иду в военное училище.

— Мать, а мать? — позвал Андрей Андреевич.

— Да, здесь я, — незамедлительно ответила Зоя Михайловна. Ее материнское сердце подсказывало, что в доме решается что-то очень важное, и она была рядом.

Мать села рядом с Павликом и молча посмотрела на мужа.

— Я тоже была против, но не смогла его убедить. Даже помогла ему готовить документы в военкомат... Набегались за всякими справками, — покаянно проговорила она.

Андрей Андреевич весело рассмеялся:

— Эх, вы, заговорщики, конспираторы! Я это узнал в тот же день. Мне военком звонил.

Мать и сын с удивлением переглянулись.

— Знал, а молчал, — упрекнула Зоя Михайловна.

— А зачем же вмешиваться? Раз вы это делаете, значит, правильно.

Разговор с родителями закончился хорошо, и Павлик побежал к Любаше. Возбужденный, он звонил и звонил, нетерпеливо нажимая кнопку.

— Что случилось? — открыв дверь, удивилась Любаша. — Трезвонишь, будто пожар случился, всех соседей небось поднял.

— Люба, Люба, милая моя, я иду в военное училище. Только сейчас родители сказали «да»! Я, откровенно говоря, отца побаивался. Но все в порядке, молодчина у меня отец! Поздравь меня, Люба!

Она с удивлением смотрела на него. Лицо ее постепенно бледнело, глаза сужались.

— Что ты наделал, Павлик? А институт? Ты же лучший ученик. Нет, это ужасно... Ты и — солдатская казарма! Это невыносимо. Ведь там все, что ты сейчас знаешь, позабудешь. Пусть в армию идут Петька и Колька. Они с двойки на тройку перебиваются.

— Подожди, Любаша. Я тебе, сейчас все объясню, — пытался остановить ее Павлик.

— Да что тут объяснять? Я поняла тебя: испугался института. А твой академик из ума выжил, раз такое позволил.

Павел ошалело смотрел на девушку. Никогда он не видел ее такой. Они долго тогда говорили, но Павел не смог найти нужных слов, убедить девушку.

Умом он понимал Любашу: овладела такая тяга к знаниям, все одноклассники, даже и Петька с Колькой, думали только об институте, и потому решение Павла всем показалось несколько странным.

В детстве каждый мальчишка мечтает стать моряком, либо летчиком, но очень немногие сохраняют верность своим незрелым мечтам на всю жизнь. А Павел сохранил, его решение после десятилетки идти в Вооруженные Силы с годами не только не ослабевало, но крепло. Наверное, произошло это от того, что минувшая война очень больно отозвалась в сердце мальчика. В осенние дни сорок первого в их дом пришли две похоронки — пали смертью храбрых братья отца. О самом отце долго не было никаких известий. Потом — сообщение об одном ранении и возвращении на фронт, второе письмо из госпиталя и опять с передовой. И только в конце войны отец после тяжелого ранения вернулся домой. Первые минуты радости сменились жалостью. Отец тогда был слабее своего малолетнего сынишки: он не мог даже поднять ведро воды. Павлик, наблюдая за ним, тайно плакал. Постепенно отец поправлялся, но избавиться от первых мучительных впечатлений Павлик уже не мог никогда.

Возбужденный и глубоко обиженный вернулся он домой после свидания и трудного разговора с Любашей. Тихо прошел в свою комнату, сел за стол и, открыв толстую тетрадь, крупным четким почерком написал:

«Июнь, 195... год. Мое решение посвятить свою жизнь службе в Советских Вооруженных Силах — твердо. Я убежден, что поступаю верно. А нас с тобой, Люба, время рассудит. Но ты сегодня обидела не только меня лично, ты сделала нечто большее. Не могу я тебя понять... Но — люблю... Да, люблю».

Отправляясь на место своей воинской службы, Павел захватил этот дневник. Он лежал совсем рядом, в чемодане. Павлу захотелось достать его и дописать в нем, что обида его не улеглась, хоть прошло с той поры несколько лет. За эти годы они встречались не раз, о многом переговорили, оба чувствовали взаимную привязанность, но полного единения взглядов у них так и не установилось. А когда Павел заявил, что после училища поедет в воинскую часть, а не в НИИ, куда его приглашали, Люба до того рассердилась, что даже не пришла проводить...

Девушки-попутчицы о чем-то тараторили, но и они, наконец, успокоились, отчаявшись вызвать Павла на веселый разговор. Они видели, что он погружен в свои мысли, и поняли, видимо, что для каждого человека прощание с прошлым, — дело непростое.

В купе выключили свет, все стали укладываться спать. Павел долго не мог уснуть, ворочался с боку на бок. Вспомнил почему-то своего старшину.

— Опять не выключаете свет после отбоя, — услышал Павел его голос. — Это ты здесь, Федченко! Устав нарушаешь? Я из тебя сделаю человека, я не посмотрю, что ты мой земляк.

— Товарищ старшина, — просили курсанты, — еще хоть несколько минут.

— Ну ладно, — смягчился тот, — пользуйтесь добротой старшины Перебейворота. Я посижу маленько возле вас. А вы, сынки, хорошенько учитесь... Война мне помешала учиться, а то Перебейворота был бы уже генералом. Так, Федченко?

— Конечно, товарищ старшина, — отвечал Павел, — а может, еще не поздно?

— Нет, проморгал я генерала. Сейчас, смотри, что творится: машины, приборы, блоки там разные, электрические схемы. А ракета какая? Нет, Федченко, упустил я свое время. Вы, сынки, сидите, учите, а я покараулю маленько вас, если дежурный зайдет. Перебейворота найдет, что сказать.

Так и сидел старшина возле курсантов, а они колдовали над электрическими схемами и рядом с этим пятидесятилетним человеком становилось уютнее и теплее.

— Все, хлопчики, все. Пора спать. Дневальный! Свет! И чтоб ни гугу, а то Перебейворота не любит шутить, — и ворча уходил из казармы.

Павел вспомнил, как на выпускном вечере старшина подошел к нему, посмотрел долгим печальным взглядом.

— Молодец, Павел! Первый курсант, золотая голова. Вот и Митька мой мог быть таким.

Он похлопал Павла по плечу, грустно улыбнулся:

— Жаль, ох как жаль отдавать вас, родные стали.

Всем на вечере было весело, а Перебейворота грустил...

«Да, душевный человек был наш старшина, — думал Павел. — А была ли у него в то время семья? Никому это почему-то и в голову не приходило. Наверное, потому, что все считали себя его сыновьями...»

Вагон мерно покачивался, за стуком колес едва слышно доносилось похрапывание соседа.

— Вставайте, страж мира и труда, — теребила Павла за плечо одна из девушек, — Москва уже.