Христос рождается(Рождественские рассказы) - Авилова Лидия Алексеевна

Когда Митя засыпал, Эмма переносила его назад в его кроватку, а сама еще долго не спала и иногда тихо, осторожно сморкалась.

«Я ничего больше, как бедная девушка, — думала она, — но мое глупое сердце уже полюбило эту фамилию и сделать я ничего не могу. Фрау Орлицки умрет, потому что операция не удалась, герр Орлицки отдает Митеньку бабушке, а старая фрау Орлицки выгоняет меня, потому что я только бедная девушка и так и боюсь, что при ней делаюсь совсем глупая и смешная».

Теперь прошло уже больше недели с тех пор, как уехал папа. Был канун Рождества, и было так скучно! Никто не говорил об елке, о подарках, о пожарной команде, а у всех почему-то были заплаканные глаза, грустные, серьезные лица, и даже бабушка почему-то стала менее похожа на волшебницу с тех пор, как вместо пышного шелкового капота надела какое-то некрасивое, черное платье. Эмма целый день вытирала глаза, а иногда закрывала лицо платком и вся тряслась.

— Тебя бабушка обидела? — допрашивал ее Митя. — Что же с тобой случилось? Может быть, потеряла что-нибудь?

Она качала головой и отмалчивалась.

Перед вечером Петр пришел сказать Мите, что бабушка требует его к себе.

— Команда? — живо спросил он и вскочил. — Ведь сегодня сочельник, Петр? Папа обещал, что в сочельник…

— Нет, не команда, сударь, — печально сказал Петр. — С командой придется обождать.

— Опять ждать! Всегда ждать! Уж ждал, ждал, — заворчал Митя и пошел неохотно, выдумывая себе развлечения по дороге, чтобы хотя немного отсрочить неинтересный и, вероятно, неприятный разговор.

Когда бабушка звала его к себе, оказывалось, что он или очень шумел утром, когда одевался, и разбудил ее, или шалил и испортил, а то и разбил какую-нибудь вещь. Бабушка читала ему нотацию, а он должен был смирно стоять и слушать. Это было очень скучно.

— Подожди, Петр, я пройду так, — сказал он и вместо того, чтобы обойти стол, подлез под него и пополз на четвереньках.

Когда встретился на дороге диван, он разбежался, вскарабкался сзади на его спинку и свалился на сиденье.

— Ух! Это гора, — сказал он. — Подожди, я еще раз. К его удивлению, Петр не останавливал его и не торопил. Он глядел на него каким-то странным взглядом, ласковым и суровым, в одно и то же время, не улыбался, но и не сердился.

Проходя мимо комнаты, где находился телефон, Митя в одно мгновение взобрался на кресло, на котором сидела бабушка, когда желала говорить с кем-нибудь, схватил трубку и приложил ее к уху.

— Алло! Кто говорит? Мамочка! это ты? Да, хорошо, я скоро к тебе приеду.

— Извольте оставить это, сударь! — вдруг почему-то испуганно и строго сказал Петр. — Это так не годится.

— Я хочу поговорить с мамой! — смеясь закричал Митя, прижимая трубку к груди, изгибаясь и топоча ножками по сиденью кресла.

— Извольте оставить, сударь! — еще строже повторил Петр, положил трубку на место и снял Митю с кресла.

Бабушка сидела на своем обычном месте у камина и, кажется, дремала, потому что вздрогнула, когда вошел Митя, и быстро подняла низко опущенную голову. В комнате было почти темно, и только красные угли камина ярко освещали бабушкину фигуру в черном платье и несколько склянок с рецептами рядом с ней на столе.

— Подойди, Митя, — спокойно сказала бабушка, — а ты, Петр, останься, не уходи.

Митя сразу притих, и ему вдруг показалось, что ему очень хочется спать. Он зевнул и подошел. Его ловкая, тоненькая фигурка с длинными локонами на плечах в громадной полутемной комнате казалась дорогой, изящной игрушкой, и бабушка сперва долго, как бы с удивлением, глядела на него, потом протянула руку и бережно поправила один локон.

— Митя! Завтра приедет отец, — наконец сказала она своим обычно строгим и холодным тоном.

— Папа! — радостно взвизгнул Митя и запрыгал и закружился так стремительно, что едва не упал.

— Подожди… Слушай меня, — продолжала бабушка и придержала его за плечи. — Радоваться тебе нечего… Разве ты забыл, что твоя мать очень больна?

— Нет, я не забыл, — сказал Митя и как будто немного обиделся. — Я ведь рад папе. Какая ты смешная, бабушка!

— Нельзя говорить старшим: «Какая ты смешная», — строго заметила старуха. — И я не смешная. Я понимаю, что ты рад видеть отца, но отец приедет очень усталый, очень… грустный.

— Грустный? Отчего?

Синие глаза широко раскрылись, но в них не было беспокойства, а только удивление и вопрос.

— Потому что у него большое горе. И если ты любишь отца, ты должен стараться утешить его.

Митя еще несколько мгновений глядел в лицо бабушки, потом весь съежился, точно озяб, вырвался из ее рук и обернулся лицом к огню.

— Бабушка! А отчего у нас угли маленькие, а у тебя большие, большие?

— Какие угли? — рассеянно спросила старуха и вздохнула.

— У нас, в печке. Няня берет на лопаточку, и ставит самовар. А Эмма делает порошок и чистит зубы.

— Все это прекрасно… Но Митя, разве ты не хочешь знать, какое горе у отца?

Мальчик опять поднял плечики и сгорбился, точно инстинктивно уклонялся от удара.

— Петр! Ты еще здесь? — вдруг радостно вскрикнул он, услыхав, что старик сдержанно кашляет у дверей.

— Бабушка, можно мне теперь идти с Петром?

— А ты совсем бессердечный мальчик, — сухо сказала старуха. — Удивительный эгоист! Так слушай же: не смей завтра ничего спрашивать у отца про маму. О ней больше спрашивать нельзя. Понял? Если спросишь, то папе будет больно, очень больно. Запомнишь?

Митя присел на корточки и, не отрываясь, глядел на огонь.

— А я спрошу! — вдруг упрямо сказал он.

— Спросишь? Нарочно? Чтобы сделать папе больно?

— Я хочу… Я спрошу… Я тебя не послушаюсь! — уже с гневом продолжал ребенок. — Мама мне пришлет елку.

— Ах, вот в чем дело! Ты боишься лишиться подарка. Но мама ничего не пришлет. Она совсем уехала, твоя мама. Далеко, очень далеко.

— Не хочу! — закричал Митя и бросился на ковер. — Не хочу далеко! Ты не правду. Ты злая! Не хочу!

— Петр, унеси его, — приказала старуха и поднесла руку к вискам. — Я не знаю, что будет завтра… При таком воспитании… Пусть его как-нибудь урезонит эта немка. Можно пообещать игрушек, хотя… хотя…

Петр бесшумно подошел, ловко и ласково взял мальчика на руки и, прижимая его к себе, вышел из комнаты.

— Сударь, извольте успокоиться, — говорил он, закрывая за собой дверь. — Вам теперь за маменьку молиться нужно и папу, барина нашего, пожалеть. Я папу-то вот как вас сейчас на руках носил…

— Мама никуда не уехала? — всхлипывая, спросил Митя.

Петр только крепче прижал его к себе.

— Мамина душа у Бога, — дрожащим голосом сказал он. — Стоит ее светлая душенька и молит за папу и за вас. Если вы плачете, и она тоскует и плачет. А вы, сударь, извольте рассудить: зачем же вы теперь и ее и папу еще больше огорчить захотите? Теперь только вы и можете быть папе утешением и радостью, и мама на вас надеется. Ведь это мы ее не видим, а она все видит и, может быть, теперь на вас смотрит и тоже слезами заливается.

Но Митя уже не плакал, а слушал и напряженно старался что-то понять.

— А папа никуда не уедет? — спросил он.

— Куда же теперь? больше никуда. Будет теперь жить с своим сыночком, значит, с сударем нашим, Дмитрием Александровичем…

Когда Петр донес Митю до его детской, ребенок уже казался утешенным или рассеявшимся от своего горя. Он прямо бросился к столу, на котором он расставлял солдатиков, и спокойно продолжал играть. Петр ушел, а Эмма долго молча глядела на него, потом заплакала и, мешая ему играть, прижала его к своей груди.

— Бог знал, зачем Он это сделал, — сказала она. — Я тоже была маленькая, когда умерла моя бедная мать.

Митя слегка нахмурился и с нетерпением высвободился из ее объятий.

— Эммочка! — звонко крикнул он, — я хочу… я хочу, чтобы мои солдатики все… Эммочка, я хочу…

— Чего ты хочешь? Я не знаю.

— Я таких не хочу! Я таких не люблю! — внезапно переходя в капризный тон, продолжал кричать Митя и вдруг смел рукой со стола все игрушки на пол, соскочил со стула и уткнулся лицом в колени Эммы.