Двадцать третий пируэт - Кирилл Ласкари

— Сейчас сварю кофе, — встрепенулась Вера.

— Какой, слушай, кофе? Вино будем пить. Обедать пойдем в ресторан. Устроим грандиозное свистоплясание. Я сниму пиджак?

И он повесил его на спинку стула. Пиджак образовал вокруг стула небольшой шатер. Сбегав в переднюю, Тенгиз Рухадзе принес плетеную корзину.

— Сам не знаю, что Этерка туда положила. Вино — точно.

Этери, дочь дяди Тенгиза, положила в корзину две бутылки хванчкары, сулгуни, чурчхелы, свежие помидоры, кинзу, цицманду, тархун, баночку дванджоли, ткемали и жареного поросенка.

Когда Вера выложила все эти грузинские яства на стол, дядя Тенгиз сказал:

— Не хватает только Пиросмани. Таджеки, кацо.

Вера села. Он разлил вино, встал и поднял бокал, вздернув высоко локоть. Вера инстинктивно привстала.

— Пока сиди. В этом доме прошли лучшие мои годы. Я никогда не забуду ласки, тепла и гостеприимства, которыми одарили меня две замечательные женщины. Твоя мама. И твоя бабушка. Слушай. Кто я им был? Невоспитанный, совершенно некультурный кинто. Бабушка! Французский язык. Фортепиано. Мама — красавица. Интеллигентная девушка. Балерина. Денег в доме никогда не было. И я. Здрасти, я ваша тетя. Слушай. Как родного. Как сына. Одели. Привели в божеский вид. Уговорили поступить в Академию. Поверили в мое художество. Никто не верил. Как я любил твою маму! Как хотел, чтобы она стала моей женой. Ты на нее похожа. Теперь можешь встать. Не чокаясь. Ицоцхле.

От выпитого вина Вера раскраснелась. Ей стало хорошо и спокойно. Они разговаривали, смотрели старые фотографии, на которых мама, Буся и дядя Тенгиз были молодые и счастливые. Вспоминали забавные эпизоды из их жизни. Вера не заметила, как наступил вечер. Выходить из дома не хотелось, и в ресторан они не пошли. «А что, если рассказать дяде Тенгизу про Никишку? Что он скажет? На правильном ли я пути? Рухадзе знает театр, художник он первоклассный». Вера видела его спектакли. Убедительные, лаконичные. Очень современные.

И она рассказала.

Погасила свет. Зажгла все свечи. Поставила пластинку Прокофьева — сюиту «Иван Грозный». И… начала. Рассказывая, она танцевала: за Никишку, за его любимую, за птицу, за Ивана Грозного, за опричников, которых царь, как охотничьих псов, держал на поводке. Перевернула пластинку на другую сторону, и еще, еще, еще: за бояр, скоморохов, за иноземцев, за монахов.

Музыка кончилась. Вера в изнеможении опустилась на пол. Рухадзе молчал. Шипела и стекала на крышку рояля догоревшая свеча. Дядя Тенгиз встал с тахты и помог Вере подняться.

— Ты талантлива, как черт. Ты придумала замечательную историю. Музыка!!! Изумительная!

— Подходит? — обрадовалась Вера. — А можно?

— Конечно. Стопроцентно. Кто тебе напишет лучше? Прокофьев. Только Прокофьев. Если тебе мало, найди еще. Наверняка у него есть. Когда и где собираешься ставить?

Вера смутилась.

— Я не собираюсь, дядя Тенгиз, — улыбнулась она.

— Как не собираешься? Я ничего не понимаю. — И он что-то сказал по-грузински.

— Сейчас я вам все объясню.

Рухадзе ходил по комнате. Под ним скрипел паркет.

— Иди спать. Гижи — что в переводе на русский язык означает «сумасшедшая».

Когда Вера проснулась, дяди Тенгиза уже не было дома. Она вошла в кухню и, как вкопанная, остановилась. Все стены кухни и скосы потолка были в рисунках. Нарисованные толстым черным фломастером на белом фоне, они кричали. Рисунки были выполнены в манере иконописных фресок. Фигуры людей слегка вытянуты, миндалевидные глаза широко раскрыты. Все, о чем услышал Тенгиз Рухадзе вчера от Веры, он запечатлел на стенах ее кухни.

Дверь в ванную была открыта. Вера машинально ее прикрыла. Луч солнца из маленького окна напротив осветил фигуру Никишки, парящую в стае сказочно красивых птиц. Не в силах стоять, Вера села на табуретку, поджав под себя ноги. Она слизывала с губ соленые слезинки и, обхватив голову руками, раскачивалась из стороны в сторону, как еврей во время молитвы.

Идея Веры Скобелевой начала осуществляться.

После урока Вера решила зайти в букинистический магазин на Литейном. Теперь ее интересовало все, что связано с эпохой Ивана Грозного. Ее пропустили к стеллажам с книгами. «Опричный террор» Скрынникова — так называлась книга, купленная Верой.

Дома, в почтовом ящике, лежали газеты и письмо. Марка на конверте была иностранная, адрес написан латинским шрифтом. Вера поднялась к окну и распечатала конверт. На фотографии — Игорь на фоне Эйфелевой башни. «Любимому другу. Твой почти Робинс» — подписал он фото печатными буквами. Письма не было, Вера перевернула фотографию.

«Очень тебя прошу. Зайди в училище и посмотри выпускные классы. Мне нужна хорошая девочка и несколько парней. Целую. Игорь. Париж. Весна».

Вера шла мимо памятника Екатерине, мимо Александрийского-Пушкинского театра и с каждым метром, приближавшим ее к улице Зодчего Росси, волновалась все больше и больше. Улица помнила, как молодая женщина приводила маленькую девочку с косичками, на тонких ножках, к подъезду прославленного хореографического училища. Не забыла она и стройную, с худым строгим лицом девушку. Помнила ее улица Зодчего Росси счастливую и полную наивных надежд. Красивую и нарядную после выпускного спектакля.

«Здравствуй, улица Зодчего Росси. Здравствуй».

Женщина-дежурная, сидевшая за слабо освещенным столом, Веру не знала.

— Вы к кому? — поинтересовалась она.

Вера показала ей свой театральный пропуск.

— Привет, Скобелева, — раздалось за ее спиной. — Чаще надо бывать, моя дорогая.

Зоя Сидоровна Петрова — характерная танцовщица — обладала диким темпераментом. За глаза артисты звали ее «чумой».

— Ты чего не в Парижске? Не взял, мерзавец. А тебе надо было его припугнуть. Войти в кабинет, шваркнуть по столу. Он ведь трус. Я-то его знаю как облупленного.

Лифт не работал, и они пошли пешком.

— А Мишка-то мой. Опять женился. Хорошая девочка, с баллончиком[3].

«В семейной жизни это, конечно, необходимо», — подумала Вера.

— А ты чего приперлась? — поинтересовалась Петрова.

Узнав причину Вериного прихода, она сказала:

— Ни хрена нет интересного. Сопли тети Моти. Сама увидишь. Ты куришь? Опять забыла папиросы в машине.

Женский выпускной класс занимался в репетиционном зале. Раньше, когда администрация балета Кировского театра находилась в помещении хореографического училища, «репетиционный» принадлежал театру. Уроки солисток и все репетиции проводились в нем. Внутри, на уровне этажа, зал был опоясан балконом, и ученикам иногда разрешалось присутствовать на репетициях. Но чаще не разрешалось. Тогда дверь слегка приоткрывалась, и любопытные девчонки и мальчишки, образуя кучу-малу, краешком глаза все-таки умудрялись увидеть своих кумиров. Теперь, когда театру пристроили флигель, балет перебрался в его помещение. И «репетиционный» передали на вечное пользование училищу. «А жаль, — подумала Вера. — Было у кого поучиться».

Выпускной класс вела прославленная в прошлом балерина Надежда Михайловна Мордвинская, подруга Вериной мамы. Мама ее очень любила.

Они встретились в «предбаннике» репетиционного, обнялись и крепко расцеловались.

— Ты почему не в Париже? Да-да, прости. Я звонила тебе несколько раз, — спохватилась Надежда Михайловна. — Не вылезаю из училища. Сама понимаешь, — и она показала на дверь зала. — Очень трудные девочки. Ну, пойдем.

Зал — большой и светлый, с небольшим покатом в сторону зеркала.

Девочки сделали «книксен». Вера поцеловала Юлию Осиповну, концертмейстера, маленькую толстую старушку, которая работала еще с Вагановой, и урок начался.

— Нина, держи локоть. Ира, подбери зад. Не раскисай, не раскисай. Галя, тяни подъем, — звучали такие знакомые с детства слова.

Пока одна из девочек поливала пол из лейки для «середины», Надежда Михайловна сказала:

— Обрати внимание на ту, в розовом купальнике с цветочками. Лена Никитенко. Лентяйка, но способная. Хочу попробовать ее в Кировский. Ничего девочка. Но там плохо с местами. — И закричала ученице, которая поливала пол: — Что ты устроила море разливанное?! Мы же не фигурным плаваньем пришли заниматься. Все, хватит. Встали.

Вера помнила Лену Никитенко еще совсем ребенком. В детских номерах у них в театре она выделялась своей артистичностью.

«Середина» была интересной. Комбинации шли сложные, но очень танцевальные. Лена стояла в первой линии, и Вера видела, что, закончив каждую комбинацию, она поглядывает в ее сторону. Она умела себя преподнести, эта Лена Никитенко. Было в ней что-то «балеринское», как говорят специалисты.

Поблагодарив Надежду Михайловну и пообещав звонить, Вера решила поговорить с Леной. Нашла ее в раздевалке.

— Здравствуйте, тетя Вера, — после крепкого, почти мужского, рукопожатия сказала она. — Простите, я голая. Сейчас переоденусь.