Виолетта - Альенде Исабель

По причине одного из тех предрассудков, что глубоко укоренились в нашей семье, родители ожидали увидеть зрелую, старомодную женщину с острым носиком и скверными зубами, похожую на дам из британской колонии, которых они знали в лицо или видели на фото в газете. Мисс Джозефина Тейлор была девушкой лет двадцати, невысокого роста, чуть полноватой, но не толстой. На ней было горчичное платье свободного кроя с заниженной талией, фетровая шляпа-горшок и туфли с пряжкой. Круглые глаза лазурной синевы были подведены черным карандашом, подчеркивавшим их испуганное выражение, волосы были соломенно-светлыми, а кожа тонкой, как рисовая бумага, — такая бывает у молодых женщин из северных стран, с годами она безнадежно покрывается пятнами и морщинами. Хосе Антонио объяснялся с ней на английском, который выучил на ускоренных курсах, но не имел возможности практиковать.

Маму с первого взгляда очаровала свежая, как яблоко, мисс'Тейлор, однако ее супруг чувствовал себя обманутым: он надеялся, что специально выписанная издалека гувернантка привьет его дочери навыки дисциплины и хороших манер, а также даст основы добротного начального образования. Он настаивал на домашнем обучении, дабы оградить меня от пагубных идей, вульгарных привычек и инфекций, выкашивающих детское население. Пандемия унесла наших дальних родственников, но никто из близких не пострадал; тем не менее все боялись, что она вернется с новой яростью и примется за детей, у которых, в отличие от взрослых, переживших первую волну вируса, не было иммунитета. Даже пять лет спустя страна не полностью оправилась от постигшей ее катастрофы; воздействие на здравоохранение и экономику было настолько разрушительным, что пока в других странах царили бурные двадцатые, мы все еще жили с оглядкой на прошлое. Отец боялся за мое здоровье, не подозревая, что все мои обмороки, судороги и рвота были проявлением редкого мелодраматического таланта, который был мне присущ в то время и, к сожалению, пропал с годами. Ему казалось очевидным, что юная флэппер[3], встреченная нами в порту, не тот человек, которому можно доверить укрощение строптивой девчонки, наделенной бешеным темпераментом. Однако этой иностранке суждено было преподнести отцу немало сюрпризов, как, например, то обстоятельство, что на самом деле англичанкой она не была.

До приезда мисс Тейлор никто толком не знал, какое место займет она в домашней иерархии. Гувернантка не входила в категорию горничных, но не была и членом семьи. Отец велел обращаться с ней вежливо и держать на расстоянии, она питалась со мной в галерее или буфетной, а не в столовой, ей выделили комнату, где жила бабушка, которая умерла, сидя на горшке, за несколько месяцев до появления мисс Тейлор. Торито снес в подвал тяжелую бабушкину мебель из пересохшего дерева, обтянутую потертым гобеленом, ее заменили другой, менее похоронной, чтобы гувернантка не впала в депрессию; тетушка Пилар утверждала, что у бедняжки и так имелось для этого достаточно причин: приходилось сражаться со мной и вдобавок приспосабливаться к варварской стране на краю света. Разумеется, тетушка имела в виду нашу страну. Она выбрала обои в сдержанную полоску и занавески в выцветших розочках, которые, по ее мнению, годились для старой девы, но, едва увидев мисс Тейлор, поняла, что промахнулась.

Через неделю гувернантка сошлась с семьей гораздо теснее, чем изначально предполагал работодатель, и проблема ее размещения на социальной лестнице, столь важная в нашей стране, отпала сама собой. Мисс Тейлор оказалась воспитанной и сдержанной, но нисколько не застенчивой, и ее очень быстро зауважали все, включая моих братьев, которые были уже почти взрослыми, но вели себя как дикари. Ее слушались даже два мастифа, — отец приобрел их во время пандемии, чтобы охранять дом от мародеров, но в конечном итоге они превратились в домашних мосек. Мисс Тейлор достаточно было указать им на пол и скомандовать вполголоса на своем языке, чтобы они слезли с дивана и убрались, поджав хвост. Новая гувернантка быстро перекроила мой распорядок дня и взялась прививать мне основные правила поведения, а родителям предъявила учебный план, включавший гимнастику на свежем воздухе, уроки музыки, естествознания и рисования.

Отец поинтересовался у мисс Тейлор, как в столь юном возрасте она так много знает, на что она ответила, что для этого существуют книги. Прежде всего она разъяснила мне пользу слов «пожалуйста» и «спасибо». Если я отказывалась следовать ее указаниям и с визгом валилась на пол, она жестом останавливала маму и тетушек, бросавшихся мне на помощь, и позволяла мне валяться, сколько вздумается, а сама в это время преспокойно читала, вязала или приводила в порядок садовые цветы, стоявшие в вазах. Не обращала она внимания и на мою притворную эпилепсию.

— Если ребенок не поранился до крови, вмешиваться мы не будем, — решила она, и все послушались, не осмеливаясь подвергнуть сомнению ее педагогические методы.

Домашние полагали, что раз уж гувернантку выписали из Лондона, она свое дело знает.

Мисс Тейлор заявила, что я уже слишком взрослая, чтобы спать в колыбельке, подвешенной в маминой спальне, и велела принести в свою комнату вторую кровать. Первые две ночи она придвигала к двери комод, чтобы я не сбежала, но вскоре я смирилась со своей участью. Затем она решила научить меня одеваться и есть самостоятельно: оставляла меня полуголой до тех пор, пока я сама не надену на себя хотя бы что-то из одежды, а затем усаживала перед тарелкой и давала мне ложку, дожидаясь с невозмутимостью монаха-трапписта[4], когда я как следует проголодаюсь и начну есть. Результаты превзошли все ожидания, очень скоро чудовище, надрывавшее нервы обитателей дома, превратилось в нормальную девочку, которая повсюду следовала за гувернанткой, очарованная запахом ее бергамотового одеколона и пухлыми ручками, порхавшими в воздухе, как голуби. По мнению отца, я целых пять лет умоляла домашних установить мне границы и наконец-то их обрела. Мама и тети расценивали его слова как упрек, но и они вынуждены были признать радикальные перемены. Атмосфера в доме смягчилась.

На фортепиано мисс Тейлор играла с большим вдохновением — не сказать талантом — и пела баллады тоненьким, но уверенным голоском; хороший слух помог ей быстро заговорить на посредственном, но вполне понятном испанском языке, включающем крепкие словечки из словаря моих братьев, которые она произносила, не понимая их значения. Благодаря акценту слова эти звучали не так грубо, и поскольку никто ее не поправлял, она употребляла их и дальше. Она плохо усваивала тяжелую пищу, однако с поистине британской стойкостью переносила национальную кухню, как и зимние ливни, сухую и пыльную летнюю жару и подземные толчки, заставляющие плясать лампы под потолком и передвигавшие стулья, что окружающие воспринимали как нечто само собой разумеющееся. Зато не терпела, когда в третьем патио забивали животных, называла это диким и жестоким обычаем. Ей казалось бесчеловечным есть тушеного кролика или курицу, знакомых лично. Когда Торито зарезал козу, которую перед этим три месяца откармливал ко дню рождения хозяина, мисс Тейлор слегла с лихорадкой. После этого тетушка Пилар решила мясо покупать, хотя не видела разницы между убийством бедного животного на рынке или дома. Надо уточнить, что это была не та коза, которая выкормила меня во младенчестве, — та умерла от старости несколько лет спустя.

В двух зеленых латунных сундуках, привезенных мисс Тейлор, лежали учебники и художественные книги на английском языке, микроскоп, деревянный ящик с необходимым для химических экспериментов оборудованием и двадцать девять томов новейшей «Британской энциклопедии», изданной в 1911 году. Мисс Тейлор утверждала, что если что-то отсутствует в энциклопедии, значит этого нет вовсе. Ее наряды состояли из двух приличных платьев и подходящих к ним шляпок — в одном из них, горчичного цвета, она спустилась с корабля — и пальто с меховым воротником из какого-то плохо идентифицируемого млекопитающего; остальной гардероб представлял собой простые юбки и блузки, поверх которых она накидывала пыльник. Одевалась и раздевалась гувернантка с акробатической ловкостью, так что я ни разу не видела ее в белье, тем более обнаженной, хотя жили мы в одной комнате.