Габриэль-сатаноборец. Хроника времени папы Льва XIII - Иосиф Аронович Крывелев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Надеюсь, сын мой, вы догадались обеспечить вдову убитого пожизненной рентой?
— Нет, святой отец, — вызывающе ответил Таксиль, — я не догадался.
— Это вам придется сделать, — наставительно сказал кюре, — если вы хотите избежать адских мук. Ну, а самый грех я уж, так и быть, отпущу вам…
Лео Таксиль
За три дня почти беспрерывной исповеди, предписанной епархиальным начальством, исповедник и кающийся смертельно надоели друг другу. Они уже сошли со стандартно исповедального тона, и самое было время кончать процедуру. Через несколько дней кюре на аудиенции у епископа говорил:
— Монсеньор, я не могу поручиться за абсолютную искренность как исповеди, так и христианского благочестия господина Жоган-Пажеса. В чем, мне кажется, можно не сомневаться, так это в том, что сей деятель поставит свое бойкое перо и свое известное имя на службу церкви.
— Не без выгоды для себя? — в раздумье как бы рассуждая сам с собой, произнес епископ.
— Полагаю, монсеньор, что вы совершенно правы и что для вящей славы божией церковь не должна отталкивать неожиданно вернувшегося к ней блудного сына…
Настроению и взглядам епископа высказанное иезуитом мнение соответствовало.
Домой Пажес вернулся через неделю. К этому времени в парижских, а затем и в провинциальных газетах промелькнули сообщения о том, что Лео Таксиль, автор многочисленных антирелигиозных и антиклерикальных книг и статей, испортивший столько крови духовенству, не щадивший в своих хлестких, местами даже хулиганских писаниях не только бога и Христа с богоматерью, но и самого римского папу, вернулся в лоно церкви. Рассказывали, что кающийся грешник пребывает в одном из отдаленных и пустынных монастырей с самым строгим режимом, круглые сутки распростертый ниц перед распятием, в слезах и молитвах. И строжайший пост! Друзья и знакомые Пажеса, знавшие, как он любит хорошо поесть и выпить, какой он мастер составлять и потреблять изысканнейшие меню, только покачивали головами с сокрушением и соболезнованием. Кое-кто, правда, вспоминал при этом о характере раскаявшегося грешника и робко высказывал предположение: нет ли, мол, здесь какого-нибудь bouffonerie, а то и просто mauvais ton. Оставалось ждать, что будет дальше. Товарищи же и союзники Таксиля по Ассоциации свободомыслящих были ошеломлены и обескуражены. Измена? Во имя чего?
Что касается образа жизни Пажеса в монастыре, то он освещался в печати и в курсировавших по городу слухах не совсем точно. Пост был вполне терпимый: вместе с аббатом и исповедником-иезуитом кающийся не без удовольствия пользовался плодами кухни, в которой подвизался брат-повар, в своем домонашеском бытии овладевший тайнами кулинарного мастерства в одном из лучших ресторанов Бордо. Вина монастырского погреба тоже были сносны, хотя гость и ожидал лучшего, а хозяин явно плохо разбирался в винах и самодовольно похваливал как раз наиболее посредственные сорта. В общем, однако, жить было бы можно, но ведь надо работать, и Жаннета там одна соскучилась!
В перерывах между трапезами с аббатом и приятными беседами с ним и исповедником, — теперь уж не исповедальными, а просто дружескими, — Пажес прогуливался по монастырскому саду, отдыхал на берегу пруда и обдумывал планы своих литературных атак. Против кого? Разумеется, против масонства. В беседе с нунцием ди Ренци Пажес выдал именно этот вексель. Надо же его оплачивать!
6
Скоро Пажес сидел уже в своей парижской квартире и с усердием, которого вполне заслуживало значение предпринятого им великого дела, с утра до вечера трудился. Его преданная и любящая, тихая и заботливая Жаннета была счастлива тем, что он дома и что она может периодически приносить ему чашку кофе, который он прихлебывает, быстро исписывая своим мелким и уверенным почерком лежащие перед ним стопки бумаги. Габриэль составлял для Жаннеты центр мироздания. И спокойней всего бывала она тогда, когда этот центр находился рядом и упорно, спешно работал; меньше гулял он с приятелями по бульварам и набережным, меньше навещал кафе и бистро.
В той войне, которую непрестанно вел Пажес — Таксиль, его наблюдательным пунктом был обычно ресторанчик на углу улицы Вожирар и бульвара Сен-Мишель. После трудового дня он отправлялся туда и занимал свой обычный столик, где проводил время за кофе, ужином и газетами, заодно утренними и вечерними. Это у него были и приемные часы: приходили друзья, просто приятели, единомышленники и соратники, противники и любопытствующие. Из-за этого столика раздавались возбужденные голоса собеседников и диспутантов, пламенных ораторов и скрипучих скептиков, слышались изъявления восторгов и проклятия, угрозы и патетическая декламация. Во всем хоре доминировал звонкий тенор Таксиля, проповедующего и хохочущего, сентиментального и издевающегося.
После приезда из монастыря Таксиль изменил свой распорядок. Как и раньше во времена, когда можно было ждать наплыва собеседников, он уходил фланировать по Елисейским полями Большим бульварам. Здесь найти его было, конечно, трудней. Но все же бывшие соратники по Ассоциации свободомыслящих врач Бержье и сотрудник «Le Frondeur» Карборан нашли его. Вот они идут вместе по широкому тротуару, оба выше его ростом, один — толстый, другой — худой, и, бурно жестикулируя, перебивая друг друга, убеждают его, опровергают, укоряют.
— Будем же хоть немного последовательны, — увещевает Пажеса Бержье. — Из газет мы знаем, что вы собираетесь разоблачать масонство как церковь дьяволопоклонничества в духе энциклики, — разумеется, безошибочной, как непогрешим ее автор, «Humanum genus». Но картина в этой и других энцикликах, посвященных масонству, получается странная. Как вы можете не видеть…
— Мало того, мало того, — перебил собеседника Карборан. — Картина, полностью опровергающая религию!
— Такие утверждения, — с бурным негодованием возразил Пажес, — надо суметь доказать. Вы, господа, декларируете, а не аргументируете. Вы в плену предубеждений…
Это подлило масла в огонь.
