Хадж во имя дьявола - Юлий Самойлов

И вдруг в «Пионерской правде» я прочел, что волков надо совершенно безжалостно и систематически истреблять, так как они являются врагами советского животноводства. За волка-самца выплачивается столько-то, за волчицу больше и еще за волчат. Как же так? Советское животноводство — это что-то абстрактное. Мир в то время вообще был наполнен какими-то непонятными словами: наркомтяж, наркомпрос. Я спросил об этом у отца. Он усмехнулся и повез меня в какой-то совхоз. Ну, конечно же, мне нравились маленькие ягнята и телята. Но они были хуже, чем мои волчата, умные и смелые… В жизни было много несоответствий.

Я произвел фурор, спросив на уроке истории, почему расстрелян маленький цесаревич Алексей, и тут же привел везде висящую цитату, что дети де за отцов не отвечают. Но на деле оказалось, что отвечают. У нас работала домработница Нюра, приехавшая из деревни. Я помню, что вечерами мать занималась с ней и к чему-то готовила ее. А потом, когда Нюра хотела поступить в университет, ей ответили, что вузы и втузы для детей рабочих и крестьян, а для детей кулаков — шахты и рудники. Я это помню. А потом возникло дело Павлика Морозова. Он жил здесь же, у нас на Урале. Князь Самвел Мамиконян убил на поединке своего отца, который изменой привел врагов в Армению. Тарас Бульба убил сына-изменника. А здесь тоже предательство. Для меня было все это очень далеко: всякие продразверстки, налоги, зерно. Но я не мог представить, что вдруг я пойду и донесу на отца, чтобы потом — как это я читал в какой-то книге о гражданской войне — он лежал босой, без сапог, расстрелянный где-то у забора. А в школе говорили, что каждый из нас, если что-то узнает, услышит в доме, должен сообщить в пионерскую организацию. Отец не был в школе, в школе была мать, которую вызвали после моего вопроса о цесаревиче. Но говорил со мной отец. Он молча положил на стол карманные часы, открыл их механизм и спросил:

— Ты можешь мне объяснить, как они работают?

Я посмотрел на бесчисленные шестеренки, пружинки и пожал плечами.

— Сейчас не можешь, но если будешь изучать, то со временем сможешь. История в тысячи и миллионы раз сложнее этих часов. Если ты хочешь знать, почему люди поступают каким-то образом, изучай все с начала. Вот Античная история — Рим, Европа. Вот и наша Россия. Изучай. И не задавай никому постороннему вопросы. Сейчас такое время, что спрашиваешь ты, а отвечать буду я. Скажут, что это я научил тебя задавать эти вопросы.

Не говори ни с кем и никогда о политике, это очень опасно: мы с матерью погибнем, и ты останешься один. Ты многое не можешь понять, потому что не знаешь, не все можешь узнать из книг. Спрашивай только сам себя или меня, но никого другого. Ты еще очень молоденький.

Он так и сказал: не маленький, а молоденький.

И я, конечно, замкнулся. А на пионерских сборах появились стриженые тети, которые объяснили, что у всех царских детей были в подчинении казачьи полки, которые бы перевешали всех по их приказу. И поэтому де, чтобы спасти всех от казачьих нагаек и виселицы, так пришлось поступить. Я молчал. Я читал историю казачьего войска. Она тоже была противоречива.

Я задал матери вопрос о Боге. Мать ответила, что Бог, конечно же, есть. Без него ничего быть не может. Но это очень и очень сложный вопрос, и это должен сам для себя решать каждый человек, ни у кого не спрашивая и, главное, ни с кем об этом не говоря. И я пробовал читать многотомную историю религии. А в школе открыто говорили, что Бог — это поповская выдумка и мошенничество…

Но не мог 12—14-летний мальчишка, как Кощей над златом, чахнуть над многотомными сочинениями философов, историков и теософов. Не меньше книг манила улица.

Я бы не сказал, что я был очень коммуникабелен, скорее нет, у меня не было друзей, то есть не то что совсем… В школе я был свой, потому что участвовал во всех мальчишеских бесчинствах и безобразиях, в драки со мной не вступали, прозвав меня психом, потому что после первого же полученного удара я впадал в слепое бешенство и мог бить чем попало и куда попало. И кроме того мне очень нравилось холодное оружие. У меня хранился острый как бритва небольшой кинжальчик, который я обнаружил на дне одного из сундуков у нас в квартире. Много лет спустя я узнал, что это был настоящий дамасский кинжал. Главное крещение пришло с улицы.

Однажды мать отправила меня в театр, в оперу. В то время еще сохранилось правило, что в театр надо идти соответственно одетым, и я помню, как тщательно одевались отец и мать, собираясь в театр. И я был тоже наряжен, отутюжен, и на шее был завязан какой-то бант. Из театра я возвращался один около семи часов вечера. И вдруг недалеко от дома меня остановила целая ватага таких же, как я, по возрасту пацанов. И один тут же, потянув за конец банта, зажал им мой нос.

Этого было достаточно, чтобы я сразу же впал в дикую ярость, начав молотить обидчика обеими руками, ногами, головой. На меня кинулась вся куча. Но тут какая-то неведомая сила расшвыряла нас в разные стороны.

— Так не честно: десять на одного.

Над нами стояли два парня лет по 17, в косоворотках, скрытых под темными френчами, и блестящих высоких сапогах.

— Кто с ним хочет подраться, выходи один на один. Парни присели на бревно… А я остался один в середине круга.

Навстречу мне вышел высокий конопатый мальчишка с торчащими вихрами выцветших волос и толкнул меня в грудь. Он был явно сильнее меня и имел опыт в драках.

Если бы не слепое неистовство, которое появлялось у меня после первого же удара по лицу, я бы получил сполна. Он хотел побить меня позорно и больно, расквасить рожу, пустить краску из носа. А мне хотелось убить его, разорвать на куски, и будь что будет.

И это решило исход сражения. Я, рискуя врезаться лбом в стену дома, ударил его головой в подбородок и обоими кулаками в горло, и он осел. Тогда я сбил его ногой на дорогу и выхватил нож. Нет, я не собирался его зарезать. Я хотел приставить кинжал к горлу, как это делал рыцарь Айвенго, и потребовать сдачи. Но чьи-то руки вмиг вывернули у меня кинжал.

— Ну и волчонок, — проговорил один из парней, рассматривая мой кинжальчик. А потом обвел глазами поредевшую толпу:

— Ну что, кто еще хочет?

— Дай кинжал, — повернулся я к парню.

Парень озадаченно посмотрел на меня, потом на своего товарища и сунул мне кинжал в руки.

— Отчаянный ты, однако. Ну а если бы менты тебя с ножом застали?

— Ну и пусть, — промямлил я, пряча кинжал.

— Смотри не ходи с ним, эти тебя заложат, — проговорил второй, до этого только посматривающий парень.

Я повернулся:

— Продадут? Тогда я их по одному… Парни переглянулись.

— Ты вообще-то откуда? Где живешь?

Мы были в 100 метрах от моего дома. Я показал и пошел домой.

Мать увидела меня всего разодранного, в крови и грязи, пришла в ужас и позвала отца. Он внимательно выслушал меня и повел плечами:

— Все верно. Он дал сдачи.

— Но ведь его могли убить, — причитала мать.

Отец усмехнулся:

— Но его не убили, не искалечили, и вообще — он победил. Разве лицо это то место, о которое должен кто-то чесать кулаки?

Спустя месяц я проходил мимо пивной, и меня кто-то позвал. Я, ранее никогда не заходивший в пивную, зашел. За столом прямо против входа сидели два моих новых знакомых. Те самые парни. На этот раз они были легко одеты — в тапочках, в куртках — и пили пиво. Они кого-то ждали. И наконец один из них — его звали Гошей — сказал:

— Петух не пришел. Давай возьмем пацана, смелый пацан.

— Послушай, пойдем с нами на дело, — откликнулся второй.

Мне это сильно польстило: двое взрослых парней, у одного даже усы, пригласили меня на дело. Какая разница, что это за дело. Главное, что дело. Я кивнул.

А дело было такое. У одного дома мы остановились. Парни переглянулись, потом один из них подставил мне сложенные в замок руки.

— Давай — и снимешь там внутри крюк на дверях.

С этими словами меня подняли к форточке. Я, ни о чем долго не думая, да и некогда было думать, пролез в форточку и, держась за ручку окна, спустился против статуи в рыцарских доспехах.

— Быстрей, — донесся голос с улицы.

И я кинулся к дверям. Двери держал кованый крюк, входивший в толстую петлю, торчащую из стены. Когда я с немалым трудом скинул крючок, снаружи потянули за ручку, и обе половины открылись. Один из парней сразу кинулся внутрь музея. (Да, это был музей.) А второй очень аккуратно закрыл двери и набросил крюк. Я так и не узнал, что они взяли там и зачем приходили, и взял только кольчужную рубашку, и мы скрылись.

А еще спустя дней десять я снова их встретил, и один из них, подмигнув, сунул мне в карман пачку денег:

— Это твоя доля, пацан.

Одного из них я встретил спустя много лет в лагерях. Но тогда не он уже, а я ему оказывал покровительство. А пока мне надо было решить еще две проблемы. Первая была чисто теоретическая: я участвовал в воровстве, т. е. я стал вором. Вор — враг общества. Это я прочел в газете. Враг общества. В этом было что-то особое, романтическое. Владимир Дубровский, Карл Моор. Враги общества. А общество было лживым и наполненным какими-то подлыми и мерзкими существами, которые говорили одно, а делали другое. А отец говорил матери (я это слышал):