Дипломатия Симона Боливара - А. Глинкин

Интеллектуальному развитию Боливара способствовали долгие беседы с Устарисом, человеком эрудированным, отличавшимся широким кругозором и философским складом ума. Этим беседам не мешала большая разница в возрасте. Можно предположить, что умудренный знаниями и жизненным опытом маркиз угадывал в молодом человеке необычайную одаренность. Он заботливо и тактично шлифовал попавший в его руки алмаз. До конца своих дней Боливар сохранил признательность престарелому маркизу за жизненные уроки и вспоминал о нем с глубоким уважением и теплотой. По свидетельству О'Лири, одной из тем, вызывавших жаркие дискуссии, был вопрос об отделении испанских колоний от метрополии. Не отвергая такую перспективу, Устарис тем не менее говорил об огромных трудностях, которые могут возникнуть при этом. Однако слова маркиза вызывали в душе Боливара не пессимизм, а жажду борьбы.

Было бы неверным представлять, что в Мадриде Боливар жил затворником, погруженным в занятия, чтение и обсуждение «вечных вопросов». Ничто человеческое ему не было чуждо. После провинциально тихого Каракаса, насчитывавшего 44 тыс. жителей, великолепие столицы Испании ослепляло, и Симон закружился в вихре светской жизни. Ему было семнадцать лет. Он любил и умел танцевать. Богатство, знатность и высокое покровительство обеспечили ему благосклонность королевского двора. Его неоднократно приглашали во дворец в Аранхуэсе, допускали к играм с инфантами в прекрасных садах, окружавших королевский дворец. Однажды здесь и произошел эпизод, которому молва придала символическое значение. Во время игры в мяч с наследным принцем Фердинандом Симон Боливар с огромной силой метнул мяч и угодил им принцу в лоб. Последний сначала опешил, а затем вспыхнул гневом и хотел проучить неучтивого креола. Королеве Марии Луизе не без труда удалось восстановить мир.[22] Знал бы Фердинанд, которому вскоре предстояло занять трон, что его партнер четверть века спустя лишит королевскую корону ее самых ценных бриллиантов, не миновать бы Боливару страшных казематов кадисской тюрьмы. Но только богам, а не простым смертным подвластно приподнимать завесу будущего.

На пороге XIX века Испания еще продолжала числиться в ряду великих держав, но то, что предстало взору молодого каракасца, потрясло его. По соседству, за Пиренеями, Франция да и почти вся Западная Европа уже вступили в новую эпоху, а здесь, на Иберийском полуострове, продолжало царить средневековье. Управляемая династией испанских Бурбонов, одной из самых древних в Европе, некогда могущественная и богатейшая держава переживала глубокий упадок. Господство феодальной знати и католической церкви душило живые силы страны.

Богатства, притекавшие из заморских владений, не приносили благополучия. Они уходили «в песок» — тратились на содержание двора, правительства, привилегированных классов и князей церкви. Эта камарилья была неспособна что-либо предпринять для экономического и духовного прогресса нации.

Ни один посетитель мадридского Прадо не пройдет мимо полотна «Семья короля Карлоса IV». Эта картина является одной из вершин изобразительного искусства и одновременно политическим произведением необычайной силы. Гениальная кисть Франсиско Гойи обнажила степень вырождения правившего семейства испанских Бурбонов острее, чем все исторические трактаты. На фоне сверкающих мундиров, орденов и драгоценностей, всех этих земных атрибутов божественной власти, зримо выступает человеческое ничтожество носителей наследственного королевского титула. Тучный, одолеваемый подагрой, безвольный и недалекий король. Стареющая некрасивая королева с пронзительно-хищными глазами. Ее облик излучает злую несокрушимую волю и решимость урвать у жизни все возможные земные наслаждения. В группе инфантов выделяется наследный принц Фердинанд, отмеченный печатью тайных пороков и скудоумия. Для полноты картины не хватает только Мануэля Годоя, всесильного фаворита королевы. Неприязнь к нему испанцев не знала границ. Нажитое им состояние, по остроумному замечанию французского посла, точно соответствовало размерам государственного долга Испании. Заняв в 1797 году пост главы правительства, Годой своей недальновидной политикой торил дорогу к национальной катастрофе. За два года до приезда Боливара в Мадрид некогда непобедимый испанский флот был разгромлен англичанами, что создало немалые трудности для поддержания связей с заморскими владениями.

«И этот развратный и бессовестный двор купается в роскоши, создаваемой трудом порабощенных американцев!»,[23] — восклицал потрясенный Симон Боливар.

Но в один прекрасный день все отступило на задний план. Весной 1800 года романтическое сердце Боливара пленила очаровательная Мария Тереса, единственная дочь богатого уроженца Каракаса Бернардо Родригеса де Topo. Молодым людям, решившим соединить свои судьбы, пришлось выдержать испытание: Боливара отправили на четыре месяца в Париж. Кроме того, ему предстояло получить согласие своей семьи на брак. Эти детали можно было бы опустить, если бы не одно примечательное обстоятельство.

По мнению некоторых исследователей, Симон, опасаясь, что его молодость может послужить препятствием, добился этого согласия, проявив впервые в жизни недюжинные способности дипломата. В послании старшим членам семьи он не изливал переполнявшие его страстные чувства и не выказывал охватившее его нетерпение. Он логично, ненавязчиво и убедительно доказывал, что его женитьба абсолютно необходима для благополучия всей семьи и преумножения ее богатств. Мастерски написанное письмо Боливара сравнивают с известным любовным посланием Бисмарка.

Но все позади, и 26 мая 1802 г. Симон Боливар сочетался в Мадриде браком с Марией Тересой Родригес. Счастье их было недолгим. В январе 1803 года, через шесть месяцев после приезда молодой четы в Каракас, Мария Тереса скончалась от желтой лихорадки. Потрясенный горем юный вдовец поклялся никогда больше не жениться. И Боливар сдержит эту клятву, хотя любовь еще не раз овладеет его сердцем.

Личное счастье не состоялось, и мысли Боливара вновь обращаются к политике. «Если бы я не овдовел, возможно, моя жизнь сложилась бы иначе, я бы не стал ни генералом Боливаром, ни Освободителем. Хотя нужно согласиться, что моим призванием не было служить алькальдом Сан-Матео. Смерть моей жены очень рано вывела меня на дорогу политики».[24] В конце 1803 года, доверив управление своим состоянием старшему брату — Хуану Висенте, охваченный скорбью Боливар вновь отправляется в Европу. После кратковременной остановки в Мадриде он в мае 1804 года приезжает в Париж.

В пестром калейдоскопе событий и стран (Испания, Франция, Австрия, Германия, Бельгия, Голландия, Италия, США), встреч и расставаний, светских развлечений и глубоких раздумий, новых дружеских связей и разочарований в кумирах прошло около трех лет.

Во время пребывания Боливара во Франции в Париже в декабре 1804 года состоялась коронация Наполеона. Поворот от революции к империи во Франции вызвал бурю в душе Боливара. «Я боготворил Наполеона как героя республики, как блестящую звезду Славы, как гения Свободы…»,[25] — говорил он. В преклонении перед Наполеоном молодой креол не был одинок. Стендаль писал о восторге, который пробуждала слава первого полководца французской республики «во всех благородных сердцах». Давид и Беранже, Байрон и Мицкевич, Гейне и Лермонтов прославляли Наполеона. Для них его имя ассоциировалось с борьбой за свободу, с революцией.

Убежденный республиканец, Боливар не мог простить своему кумиру измены. Он отклонил приглашение испанского посла присутствовать на церемонии в соборе Нотр-Дам и осудил Наполеона так же решительно и бесповоротно, как это сделали Руже де Лиль, автор «Марсельезы», предсказавший в письме к императору Франции его бесславный конец, или Бетховен, в гневе разорвавший ноты «Героической симфонии» с посвящением Наполеону. «Для меня он с этого дня лицемерный тиран!» — воскликнул Боливар. И вновь обращаясь к этому событию, он сказал: «Даже его слава мне представлялась исчадием ада с того момента, как Наполеон облачился в императорскую мантию».[26]

Некоторые биографы Освободителя ставят здесь точку, считая вопрос исчерпанным. Но так ли это? Боливар вряд ли стал бы великим деятелем, если бы ограничивался в оценке исторических событий только дихотомией «добро — зло» и воспринимал окружающую многокрасочную действительность в контрастном черно-белом изображении. Находясь в Букараманге, в один из редких в его жизни моментов отдыха, Боливар рассказывал в 1828 году сопровождавшему его полковнику Луису Перу де Лакруа о своих размышлениях по поводу коронации Наполеона, которая поразила его не столько помпезностью церемонии, сколько демонстрацией любви к герою Франции со стороны огромной массы народа (в ходе плебисцита 3 млн. 572 тыс. голосов были поданы за провозглашение Наполеона императором и 2579 — против (Манфред А. 3. Наполеон Бонапарт. — М., 1980. — С. 452)). Сколь же велико воздействие знаменитости, «распространяющееся почти на весь континент и, можно сказать также, на весь мир»?