Библиотека драматурга. Часть 2 - Александр Образцов

Она. «…а потом уж пойду и выпью».

Ритм мучительных «кабельных работ» возвращает героев в траншею ночи.

Сцена «Кабельные работы».

Веничка. А там, за Петушками, где сливается небо и земля, и волчица воет на звезды, там, в дымных и вшивых хоромах, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев.

Женщина. Он знает букву «Ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «Ю»?

Она. Никому. Вы и теперь-то ее толком не знаете.

Веничка. А вот он – знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов. Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. А пока – вы уж простите меня – пока присмотрите за моим чемоданчиком, я на десять минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы не угасить порыва. Выпить кубанской, чтобы не угасить…

Веничка уходит.

Пауза.

Мусоргский

Женщина. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов.

Она (вбегая). А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? Это смех и горе.

Веничка. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью…

Она падает в канаву. Сцена «Мусоргский и Римский-Корсаков». Музыка «Хованщины».

Веничка РИМСКИЙ-КОРСАКОВ (Мусоргскому). Вставай! Иди, умойся и садись дописывать свою божественную оперу «Хованщина»!

Женщина (ходит за ними). Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу, у вас тут такой литературный разговор, дай, думаю, и я к ним присяду, выпью и заодно расскажу, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуба. Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» Я говорю: «Ну, допустим, томил…» А он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» «Конечно, – говорю, – раздавался». Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок – я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин-Евтюшкин-томил-раздавался». А потом снова: «Раздавался-томил-Евтюшкин-Пушкин». А потом опять: «Пушкин-Евтюшкин»…

Римский-Корсаков не выдерживает, плюнув, уходит. Женщина присаживается к Мусоргскому, который пишет оперу.

Женщина. Да, с этого дня все шло хорошо, целых полгода я с ним на сеновале Бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил! Я ведь как Жанна де Арк. Вот так и я – как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» А он огрызается: «Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! При чем же тут Пушкин!» А я ему на это: «Когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!»

Мусоргский не выдерживает. Запивает, и – бух в канаву.

Женщина (склонившись над ним). «Кто за тебя, – говорю, – детишек… Пушкин, что ли?» А он – прямо весь бесится. «Уйди, Дарья, – кричит, – уйди! Перестань высекать огонь из души человека!» Я его ненавидела в эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова кружилась. А потом – все-таки ничего, опять любила, так любила, что по ночам просыпалась от этого…

Выглядывает Римский-Корсаков. Видя, что Женщина отвлекла Мусоргского от сочинения, быстро входит, отгоняет ее бамбуковой палкой.

Веничка РИМСКИЙ-КОРСАКОВ. Вставай! Вставай! Иди, умойся и садись дописывать свою бессмертную оперу «Хованщина»!

Мусоргский с трудом выходит из своего состояния.

Женщина (издалека, не решаясь подойти). И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю я к нему и ору: «Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет? А? Пушкин?» Он, как услышал о Пушкине, весь почернел и затрясся: «Пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек – не трогай! Пей все, пей мою кровь, но Господа Бога твоего не искушай!» А я в это время на больничном сидела, сотрясение мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему вот что тогда заорала: «Уходи от меня, душегуб, совсем уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом в монастырь и схиму приму, ты придешь ко мне прощения просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе всю морду исцарапаю безымянным пальцем, уходи!!» А потом кричу: «Ты хоть душу-то любишь во мне? Душу любишь?» А он все трясется и чернеет: «Сердцем, – орет, – сердцем, – да, сердцем люблю твою душу, но душою – нет, не люблю!!»

Римский-Корсаков, посмотрев на часы и видя, что Женщина держится на расстоянии, уходит. Женщина медленно, как коршун, снижается над Мусоргским.

Женщина. И как-то дико, по-оперному, рассмеялся, схватил меня, проломил мне череп и уехал во Владимир на Клязьме. Зачем уехал? К кому уехал? Мое недоумение разделяла вся Европа. А бабушка моя, глухонемая, с печки мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего „я“!»

Мусоргский запивает, и – бух в канаву.

Женщина (склоняясь над ним). Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была в дым, я как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила ногами: «Ага! – закричала. – Умотал во Владимир на Клязьме! А кто за тебя детишек…» А он – не говоря ни слова – подошел, выбил мне четыре передних зуба и уехал в Ростов на Дону, по путевке комсомола…

Веничка. Стоп! Стоп! (Скрип тормозов.) А разве нельзя не пить? Взять себя в руки и не пить? Вот тайный советник Гете, например, совсем не пил…

Она МУСОРГСКИЙ (поднимая голову из канавы). Не пил? Совсем? Не может этого быть!

Уходит совершенно растерянная.

Гете

Веничка (вслед ей). А вот и может! Сумел человек взять себя в руки и ни грамма не пил.

Женщина. Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?

Веничка. Да, я имею в виду Иоганна фон Гете. (Надевает парик.) Который совсем не пил.

Женщина. Странно… А если б Фридрих Шиллер поднес ему?.. бокал шампанского?

Музыка Моцарта.

Входит Она Шиллер в парике с бокалом шампанского на маленьком серебряном подносе.

Она ШИЛЛЕР. Выпей бокал шампанского, дорогой друг.

Веничка ГЕТЕ. Не пью ни грамма.

Она Шиллер поникла в горьком недоумении.

Женщина (истошно). Есино пролетели! Проперли без остановки!

Звук тройки, стук копыт, колокольчик.

Женщина. А все потому, что в Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове или во Фрязеве. Да. Едут от самого Есина до самого Храпуново или до самого Фрязева – и там садятся. Потому что все равно ведь поезд в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон Гете, старый дурак.

Сцена «Гете».

Женщина, сидя в стороне, лузгает семечки и комментирует сцену.

Женщина. Думаете ему не хотелось выпить? Конечно хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите Фауста: кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет.

Веничка ГЕТЕ (кричит). Фауст!

Она Фауст пьет. Гете пьянеет.

Женщина. Зибель пьет и лезет на Фауста.

Веничка ГЕТЕ. Зибель!

Сцена продолжается.

Женщина. Мефистофель только и делает, что пьет и угощает буршей и поет им «Блоху». Вы спросите, для чего это нужно было тайному советнику? Так я вам скажу: а для чего он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что он сам был на грани самоубийства, но чтоб отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо себя. Вы понимаете вопрос? Он остался жить, но как бы покончил с собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма и творческой низости. Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник. Мефистофель выпьет – а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит – а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мной на трассе дядя Коля работал – тот тоже: сам не пьет, боится, что выпьет – и сорвется, загудит на неделю, месяц. А нас – так прямо чуть не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад, ходит, как обалделый: вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему подносит, а он отказывается – еще бы! Алкоголик он, алкаш, ваш тайный советник Иоганн фон Гете! И руки у него как бы трясутся.