Жизнь зовет. Честное комсомольское - Агния Кузнецова

Павел, так же как Тышкина мать, искренне и глубоко оплакивает своего друга. Как и у нее, рана эта останется у Павла на всю жизнь. Кому же, как не Павлу, в эти тяжелые дни нужно было именно ее участие, ее ободряющее слово! Но мать Тышки не хочет видеть Павла. Она чувствует к нему непримиримую ненависть. Она не захотела, чтобы он был на похоронах сына, и Павел стоял на углу, прячась в толпе, когда повезли хоронить его друга, Тышку.

Григорий Александрович перевел Павла в другую школу, чтобы ничто не напоминало ему о Тышке, чтобы его новые товарищи не знали, какое страшное несчастье случилось с мальчиком.

Мать Павла сидит измученная, побледневшая, опустив на колени бессильные руки.

Павлику тяжело даже выйти из дома. Соседи показывают на него пальцами. На днях, в ясный полдень, мать почти насильно отправила Павла на улицу. Он вышел и сел на скамейке возле клумбы. К нему подбежала соседская девочка в красном коротком платьице, с красными бантиками над розовыми ушками, в красных туфельках, и Павлик, улыбаясь, сказал ей:

— Стала на цветочек девочка похожа…

Он очень любил маленьких.

Ему было так хорошо стряпать с малышкой глиняные булочки и складывать их на скамейку — сохнуть под солнцем.

Но вдруг появилась разъяренная бабушка.

— Сейчас же домой! — закричала она на весь двор, давясь словами и жестикулируя. — С убийцами забавляться вздумала! А ты, нехристь, стыд бы свой в доме прятал, а то уселся на виду, и совести нет, что товарища на тот свет отправил!

Павлик вскочил и бросился к своему подъезду. Он пробежал по лестнице с бледным, без кровинки лицом, с трудом сдерживая рыдания…

В восемь часов утра мать будит Павла, насильно заставляет его поесть.

Мать и сын молча идут к зданию суда. Этот путь такой скорбный, точно идут они в похоронной процессии. Он такой долгий — потому что от угла до угла, от улицы до улицы в мыслях того и другого пробегает вся жизнь: небольшая и нерадостная у Павла; большая, вначале светлая и полная, а потом незаслуженно обедненная у матери.

В 9 часов они входят в зал судебных заседаний. В пустых рядах стульев — одна мать Павла. Она сиротливо прижимается к стене, Ее знобит — не от холода, а от волнения.

Павлик должен сидеть на виду — напротив стола, покрытого красной скатертью. Он низко опускает голову, изредка исподлобья бросая взгляды вокруг.

В этот момент представляется ему, сколько показаний, протоколов, постановлений хранится в этих холодных каменных стенах. И на каждой бумажке чья-то горькая страница жизни, порой заслуженная, а порой случайная, как у него.

Думает он и о том, сколько теплой заботы чувствовалось в официальных на первый взгляд допросах женщины-следователя.

На первом допросе Павел не мог ничего рассказать. Он говорил путано и сбивчиво, уверяя, что целиком виновен в смерти друга. Будь он менее благородным и более трусливым, он мог бы отказаться от своей вины.

Он привез Тышку с острова в полном сознании, сам почти теряя сознание от нервного потрясения. После операции Тышка прожил один час. Верный друг, умирая, пытался спасти Павла.

«Я сам… Павка не виноват… я сам…» — несколько раз повторил он.

Экспертиза подтвердила, что Яков действительно мог случайно ранить сам себя.

Последний раз Павел сидел в кабинете следователя вот так же, как сейчас, низко опустив голову. В руках он нервно мял кепку, которая за несколько встреч со следователем из новой превратилась в старую, бесформенную.

Женщина-следователь, маленькая, полная, с мягкими движениями, чем-то отдаленно напоминала Тышку — вероятно, чуть выдающимися скулами и курчавыми темными волосами, подстриженными коротко, как у мальчишки. Поэтому и хотелось и не хотелось смотреть на нее.

— Павел, — сказала женщина, — я верю, что ты не мог намеренно убить своего лучшего друга, но мне нужны факты. Я вижу, что тебе тяжело говорить об этом. Пойми, у тебя нет свидетелей. На острове вы были вдвоем, и предполагать можно все, что угодно. Давай же поговорим сегодня последний раз, и я все подробно запишу.

В ее голосе слышалось участие.

Он поднял голову, затравленным зверьком, исподлобья, взглянул на нее и встретил открытый взгляд больших ласковых и внимательных глаз.

В это время раздался телефонный звонок. Она встала с кожаного дивана, на котором сидела рядом с Павлом, вероятно пытаясь сгладить официальность беседы, и подошла к телефону.

— Не можешь? — спросила она кого-то низким голосом. — Ну, экзамен-то ведь не завтра… Сходи к Ване… Нет дома? А знаешь что… — сказала она, подумав, — прочитай-ка мне условие задачи. Так, так… Сколько? Сорок? Ну, а ты как решила?.. Конечно, неверно! Вот и я, как на грех, плохой математик. Ну-ка, диктуй задачу!

Она села за стол и, не отрывая трубку от уха, придерживая ее плечом, записывала.

— Ты пока решай, и я попробую. — Она повесила трубку. — Подожди, Павел, минуточку. — И задумалась над листом бумаги, совсем как школьница, волнуясь и кусая карандаш.

«Должно быть, дочь не может решить задачу, — подумал Павел. — Как странно, что у нее есть дочь, дом… Может быть, она, так же как моя мать, уходя на работу, готовит обед…»

В воображении Павла это было несовместимо с должностью следователя. И ее добрые глаза, в которых он читал сочувствие к себе, не вязались с тем, как она мучила Павла своими вопросами и подозрениями. Павел почувствовал, что окончательно запутался во всем. Какой-то тоскливый, неясный туман окутал всю жизнь.

— Вот черт! Ничего не выходит! — с сердцем сказала женщина и вдруг обратилась к Павлу: — Слушай, Павел, а ты в математике силен? Впрочем, я знаю, что по математике у тебя только пятерки. А ну, помоги мне!

Павел покорно встал.

— Нет, это не приказ следователя, — чуть улыбнулась женщина. — Если хочешь, то помоги.

— Пожалуйста! — сказал Павел.

Он подошел к столу, подвинул к себе бумажку с условием задачи.

В этот момент с него слетела та скованность, которая охватывала его в кабинете следователя. Он даже вздохнул глубоко и громко.

— Так это очень легкая задача, — сказал Павел. И объяснил, как ее решать.

— Ну спасибо! — обрадовалась женщина и, торопливо схватив трубку телефона, назвала номер. — Ну как, Рита, решила?.. И я решила… То есть не совсем я… Ну… ну?.. Так и у меня… то есть у нас. Так. Молодец!.. С кем я решала? С одним мальчиком… Что? Почему он здесь? Да как тебе сказать… Он хороший, честный мальчик, но у него по неосторожности случилось большое несчастье, — твердо сказала в трубку женщина.

И Павел почувствовал, что сказала она это больше ему, чем дочери. Она повесила трубку, несколько секунд постояла у стола и снова села на диван рядом с Павлом.

Чутьем матери, опытом следователя по делам несовершеннолетних она сразу же почувствовала невиновность Павла, но только в этот день наконец ей удалось выяснить все необходимые факты для передачи дела в суд.

И суд начался.

Может быть, со стороны суд над Павлом Огневым выглядел странно: в огромном, пустом зале — только мать подсудимого.

За столом сидят три женщины: судья и народные заседатели. По бокам, за столиками, еще двое: справа — прокурор, слева — защитник.

Все говорят негромко, будто не суд, а педагогический совет обсуждает проступок ученика, за которого и болеют и отвечают собравшиеся.

Судья, худощавая седая женщина в черном костюме с усталыми глазами, спрашивает Павла, признает ли он свою вину. Павел встает и, не поднимая головы, тихо говорит:

— Да, признаю.

Судья просит его рассказать, что произошло на острове.

Он повторяет все то же, что говорил у следователя. Здесь, в суде, перед ним с удивительной отчетливостью встает бледное лицо Тышки, его изумленный взгляд.

Приподняв голову, приоткрыв рот, Павел замолкает. На лице его — неподдельная скорбь. Он глядит поверх головы судьи.

Несколько секунд его никто не беспокоит. В зале мертвая тишина.

— Садитесь.

Павел садится, низко опустив голову, из глаз его неудержимо льются слезы, вздрагивают плечи…

Лицо судьи не выражает ни сочувствия, ни порицания. Зато народные заседатели, полные блондинки средних лет, похожие чем-то друг на друга, не скрывают жалости к подсудимому. Одна из них с состраданием смотрит на мальчика, другая смахивает с румяной щеки слезу.

Суд вызывает «свидетеля» — мать убитого.

Павел собирает всю свою силу воли, поворачивается и смотрит на ее измученное лицо. Она стала седой. Глубокая жалость, страшная вина перед нею заслоняют в его сердце все другие мысли и чувства. Нет, он не смеет обижаться на то, что она, любившая его, как сына, теперь не хочет видеться с ним. Она еще милостива к нему.

Павел почти не слышит, что говорит Тышкина мать, и вздрагивает, когда слово предоставляют прокурору.