В годы отрока Варфоломея - Максим Яковлев

Слушали и крестилися, плакали, не веря ушам. Старец перевернул страницу.

Стихи псалма зазвенели по дому… Отрок воспрял, едва не задыхаясь от радости. Старался читать нараспев, подражая Стефану. Один раз оторвался от книги, обернувшись на мать с отцом: глаза сияли!

— «… Настави мя Господи на путь Твой, и пойду во истине Твоей; да возвеселится сердце мое боятися имени Твоего…»

Закончил в полном молчании их. Старец принял книгу, пропел отпуст:

— Слава Отцу и Сыну и Святому Духу ныне и присно и во веки веков, аминь.

Всех благословил и вышел. Отец было следом, но вернулся, обнял сына. Варфоломея не выпускали из рук, мать приговаривала, целуя его:

— Милость Божия! Милость Божия!..

Сели за трапезу. Мать сквозь слёзы поглядывала за порядком, сама ставила уху, солянку с грибами, принесли блины…

Когда поднялись из-за стола, отец обратился к их необычайному гостю:

— Видим, отче, ты человек святой жизни, мы таких не встречали покамест. Желаем спросить о сыне нашем, который привёл тебя: что с ним такое было?

Варфоломея с Петром увёл в детскую Прокшич:

— А пора почивать, робятушки…

Кирилл рассказывал старцу:

— Мать ещё на сносях была, натерпелася с ним. А паче всего в самом храме, отче. Стояли на обедне, она в притворе была, с другими, вдруг взыгрался в утробе, как возгласит — раз, другой… посредь Литургии! Народ как громом тряхнуло, стали рыскать, кто? где? куды дитё спрятали, а он из нея, с нутра вопит, и служба нейдёт на ум, одно искушение! Бабы шепчутся, жена трясётся со страху… Другой раз боялись и в храм войти. Трикраты кричал, во всю церкву отдалось. Так оно и засело в людех, и до днесь про то на уме держат, всяку невидаль в нём высматривают. А верещал то — за Евангелием, за «Херувимской», и когда «Святая святым» оглашали. Вот, что сие? Паки и далее, — родился, а что ни день, странное с ним: иной раз от сосцов отрекался, подносили к кормилице, так чужого молока воротится, и коровьего тож! И то дивно — всё тихомолком, не пищит, не куксится. А стали замечать, каким случаем: а как мать его поест мясного, то и не берёт сосцов. В середу и в пяток совсем груди не притрагивался. Изъян ли, думали, болесть ли какая? Не ведомо. Потом, вот, с грамотой у него… Откудова тупость нашла такая? Скажи нам, блаже. Мы все Бога молим, не чаем чему и быти…

Старец выслушал.

— А что скажу вам, радуйтеся, родители чада благословенного. И не бойтеся. Не ищите страха там, где смотрение Божие о людех Его. Кто он, отрок ваш? Плод честнаго супружества, иже отмечен свыше, дабы предузнали о нём прежде рождения. И сами видите, чист он. Господь назначил пути его, Он водитель его, Он и попечитель. Оттого и учение не впрок было от людей, но от Бога разрешилось — се знак от Неведомого. Живите и не страшитеся…

Провожали его за Гаев луг. Гаснул, мерцал закат… На прощание поклонились старцу.

Он, отойдя, вдруг повернулся к ним:

— Благоволил Господь избрать чадо ваше обителью благодати Его и слугою Пресвятые Троицы. И муж сей, за добродетельную жизнь свою будет велик пред человеками, научит их жить по Божьим заповедям, и многие пойдут за ним…

Монах удалялся, растворяясь в молочной вечерней дымке. Они глядели вослед ему…

Прокшич сказал:

— Чудится что ль мне? Уж больно схожий он ликом на Феодосия… святого Печерского. — То-то и мне! — отозвался с чувством Кирилл.

Откуда-то с поля выскочил парень в разодранной до пупа рубахе, прямо на них.

— Там топорами рубятся, двоих посекли!

— Ты откудова?

— Со сватьбы мы. Драка пошла, Анфима до кости расшили, ажно мослак видать!

— Живой?

— Не знаю.

Кирилл приказал Прокшичу:

— Беги живо к старцу, как бы греха не вышло. Верни его!

Прокшич убежал.

— Вот беда. Ступай-ка ты в дом, мать. Ступай…

— Я уж тут подожду.

— Ты чей будешь-то? — спросил парня. — Не признаю тебя.

— Сродник я Тимохи-пасечника, с Уваихи.

— Что, и Тимоха там?

— Не, я один, я с парнями…

— Беги-ка на двор мой — вот так, напрямки, найдёшь ли?

— Я знаю!

— Кликнешь Касьяна, скажи, я послал, а он возьмёт гридей подюже, верхами, и сам-четверт туда. Скажешь ему что-где, ясно? Ну, добре.

Парень поспешил к усадьбе. Стояли, вглядываясь в темноту.

— Где ж они, Господи…

— Далёко-то не мог он уйти.

Стояла луна; брехали собаки. В стороне послышался конский топот, и стих. Никто не появлялся.

Вышел, еле волоча ноги Прокшич, по пояс мокр до нитки.

— Всё обёг, пусто! И что за день такой выдался… Ума не приложу, куды ему деться, старцу, тут и деваться-то некуды! Всё же голо, тут огороды, там дорога и луг… Нету! До Николы добежал, — может, думал, у церкви. И там нету! Не знаю, не сыскал я… Пусто, как и не было его!..

Глава третья

Ахмылова рать. Лето 1322 года

До Михайлова дня трепетали посады… Сёла утекли в леса, на болота. Схоронились — кто за стенами града, кто по дальним заимкам, по пустошам. Земля обмелела от ужаса… одни собаки да деревенские дурачки…

Ахмыл вторгся на Русь в конце октября, ещё лист не везде опал. Тяжкой ратью прошёл-промял Низовские земли до Стародуба, до Мурома, обратив их в прах. Двинулся левобережием Волги. От Городца, по правому берегу, потянулась за ним Московская рать. Стёр Городец и всю весь ту… Набрав полон, поднялся до Костромы, разорил и выжег её до тла. То же сотворил с Ярославлем — бросил на пепелище… Пустил орду по Мологе и Сити, куда не ждали. И покрылось всё стоном, как дымом; прогоркла земля от крови…

В Ростове тишиной торгуют. Все сбились в каменный собор Успенья. Кому не осталось места, таились в монастырях. Всюду вопль к Матери-Богородице, все храмы настежь… С Толги прибежал владыка Прохор, еле цел, говорят. Объявился гонец от князя Московского Ивана, слух пронёсся, что Ахмыл уже на Которосли, у Белого Камня! И хлеба кусать не могли от страха…Тогда выехал сродник ханов, по прадеду, ростовский Игнатий, с ним же святитель Прохор. В трёх верстах встретили человека нарочитого от татар, и доехав до стана их, где шатёр Ахмылов, вошли туда, «аки в геенну». Был там и Калита… В ту же ночь вернулся владыка с вестью. Град ожидал его, не смыкая очей своих…

Откупились единым обозом сокняжим, да к тому два бараньих стада впридачу.

Обошлось. За то слава Господу Богу и Заступнице Богородице.

Глава четвёртая

Ростов Великий. Зима 1328 года

Прокшич спускался по лестнице, держа горшок с дымящими щами. Открыл ногой дверь к себе в клеть.

— На-ко, ешьте, пока горячие, — поставил на стол перед двумя мужиками. — Стряпня теперь-то одна у нас, в тесноте живём.

Старший из мужиков встал к рукомою. За ним и другой. Прокшич нарезал хлеб. Осенившись крестами, сели.

— Ешьте вот. Холодца берите, рыбки…

С улицы раздался свист, чем-то грохнули по забору.

— Штой-то? — дёрнулся младший.

— Да сиди, не бойсь. Людишки Костянтиновы с Борисоглебской татарву ублажают, нехристь поганую — бражничают, гремят по дворам, ярыжники, задирают, вишь… Второй день сватьбу гуляют, как из Москвы приехали: Калита-то за Костянтина дочь выдал, наши и попритихли, а куды попрёшь? Ныне все на Москву поглядывают. Князь Фёдор наш носа не кажет, всё с ловчими по лесам мотается, да кабы не промотался…

Прокшич поправил светильник, поставил на стол перед едоками.

— Пива нет, мужики, и варить не велено. Квас вон, черпайте сколь надо, малиновый.

Оба кивнули.

Он замолчал. Подождал когда доедят.

— Ну, говорите беду свою. Далёко хоть приютились-то? В селе каком, али ещё у кого?

— Да што говорить, — старший мужик отложил ложку, — был дом, и нету дома, разорили гнездо-то наше тверское. Мужиков наших всех ухайдакали до смерти. Я да сын — весь остаток. Да жонка братняя, сестра твоя кровная, думали задохлась, еле достали с-под огня… Очухалась. Покуда мы тут на хуторе поместились, не шибко далёко.

— А детки-то?

— Нету… все погреблись, одним прахом.

Прокшич охнул, заморгал.

— Настёнка, сестра!.. Как же она?

— А никак, ходит и всё.

— Да как же! С кем она?

— С хозяйкой тамошней. Присмотрит за ради Христа.

— Что ж у вас такое было, Пахом?

— В Твери-то? А што было… — он помолчал, качнул головой к сыну, — как его, бишь, Ларьк, хурзу-то?

— Челкан, — отозвался Ларька.

— По его чёрную душу Господь сыскал с нас. Княжий двор занял, товар забрал под себя, и никто не пройди за так — ограбят, не то жонку снасилуют, не то прибьют… И вера штоб их была, а ему, собаке, княжить над нами, к тому шло… Тут Дюдько, дьякон наш, повёл кобылу поить, они отымать, бить стали, он да и крикни: «Доколи терпеть будем, как християн поругают?!» Как раз мужики из бань… ну и — упало, што искра на солому, вся Тверь и вскинулася на топоры. Татар и купцов их всюду смерти предали рьяно, ни единого их без вины не оставили, всех изгвоздили, гадюк, на месте. Хурзу-мурзу того по частям розняли, псам покидали. Отвели душу…