Портрет А - Анри Мишо

По правде

(пер. А. Поповой)

По правде, когда говорю:«Гигант и храбрец,Вот он какой мертвец.А где вы видали такихЖивых?»Мертвец — это я.По правде, когда говорю:«Не тяните родителей в ваши игры.Там нет для них места.Женщина вас родила — это все, что она могла.Не просите ее о большем.И не разводите трагедий.Горе — это обычное дело».По правде, та женщина — это не я.Я — это добрый путь, который примет любого.{23}Я — это добрый клинок, рассекающий все, что встретит.Я — это тот…Другие — не те…

Несите прочь

(пер. В. Козового)

Несите прочь меня на каравелле,На доблестной старинной каравелле,Пусть на носу, пусть в тянущейся пене,И бросьте, бросьте вдалеке.

В кабриолете былых столетий,В пуховой снегопадной мути,В клубах летящей по следу стаи псов,В листве, полегшей скопищем бескровным.

Несите не за страх, в целующих губах,В грудных, со вздохом, клетках зыбких,На ковриках ладоней, в их улыбках,В лабиринтах костей и младенческих хрящей.

Несите прочь, а лучше схороните.

Каждый день потеря крови

(пер. А. Поповой)

Горе свистнуло своим деткам, указало им на меняИ велело: этого — не бросайте.И они меня не бросали.

Горе свистнуло деткам и велело:Не оставляйте его.И они остались со мной.

Любовь

(пер. А. Поповой)

Тебе, которую не знаю, где разыскать, тебе, которая не прочтет эту книгу,Ты ведь всегда была от писателей не в восторге:Мелкие людишки, крохоборы, тщеславцы и врали,Ты, для которой Анри Мишо — теперь просто имя, вроде тех, что ты видишь в газете в разделе происшествий с указанием возраста и рода занятий.Ты, что живешь в других компаниях, среди других равнин и других дуновений.А ведь я для тебя рассорился с целым городом, столицей большой страны,Ты, которая мне не оставила даже волоска на прощанье, попросила лишь сжечь твои письма, может и ты в этот час сидишь, задумавшись, в четырех стенах?Скажи, тебе все еще нравится ловить на свой мягкий больничный взгляд робких юнцов?У меня-то взгляд все такой же — пристальный и безумный.Я по-прежнему ищу свое личное невесть что —Невесть что себе в помощь среди этой бескрайней незримой и плотной материи,Которая заполняет пространство между тел из материи как таковой.И все-таки я доверился новому «мы».У нее, как у тебя, глаза словно ласковый свет — только больше, голос — гуще и ниже, и начало жизни и весь ее путь схожи с твоими.И еще она… мне теперь нужно сказать: была!Потому что завтра я ее потеряю, подружку мою, Банджо.Банджо,Банджо,Бамбарабанджо и ближе тоже,Бимбилибом всех милей,Банджо,Банджо,Банджо, одна-одинешенька, банджелетка,Банджо, бай,Моя нежная милая Банджо,Больше нету рядом твоей тонкой шейки,Даже тоньше,И самой тебя нет несказанно близко.

Мои письма, Банджо, были сплошное вранье… а теперь я уезжаю.У меня в кармане билет: 17.084.Нидерландская Королевская Компания.Просто едешь по этому билету — и ты в Эквадоре.Завтра мы — я и билет — отбываем,Отправляемся в город Кито с именем колким, как нож.{24}Когда я вспоминаю об этом, то весь сжимаюсь;А мне говорят:«Так пусть она едет с вами».Ну да, ведь мы и просили всего лишь о маленьком чуде,эй вы, наверху, лентяи, вы — боги, архангелы,праведники и феи,философы и братья по духу,которых я так любил, — Рейсбрук и Лотреамон,{25}ведь сами-то вы себя не считали нулем в квадрате;одно только небольшое чудо — вот все, что намбыло нужно —Банджо и мне.

Я — гонг

(пер. А. Поповой)

В песне моей ярости скрыто яйцо,А в этом яйце — мой отец и мать и все мои дети,И во всем этом вместе — радость и грусть вперемешкуи просто жизнь.Грозные бури, которые меня выручали,Дивное солнце, которое сбивало с пути,Во мне обитает сильная застарелая злость,А с красотой разберемся позже,Вообще-то я огрубел только снаружи;Вы бы знали, каким я остался мягким внутри.Я сразу и гонг, и вата, и снежная песня.Я так говорю и верю, что так и есть.

Боже мой

(пер. А. Поповой)

Жила-была как-то крыса,И уж так ей досталось,Нет, надо сказать, это был баран,И его, должно быть, так придавило,Хотя нет, это, честное слово, слон,И притом, учтите,Один из огромного множества африканских слонов,Которые все слегка маловаты ростом,Так вот, его уж так придавило,А потом шли крысы, а после — бараны,И так их всех придавило,И был еще один негодяй,И уж этого так придавило,И не одного негодяя,И не просто зажало… не просто придавило…

О какая тяжесть! Все уничтожить!И ошметки Тварей земных — туда же!Безотказно чарующий лик разрухи!Безупречный головомой, о Боже, зовем тебя в голос.Заждался тебя наш невиданно круглый мир. Ну, заждался.Всё — в лепешку!О безупречный Боже!

Из книги

«Дикарь в Азии»{26}

(перевод А. Поповой)

Управляйте империей так, как вы стали бы готовить маленькую рыбку.{27}

Предисловие

Двенадцать лет отделяют меня от этого путешествия. Оно осталось там. А я — тут. Оно для меня уже пройденный этап, а я — для него. Путешествие это не было научным исследованием, и его уже не представишь исследованием, не придашь ему большей глубины. Тем более, ничего не исправишь.

Оно отжило свой век.

Я ограничился тем, что поправил несколько слов, не трогая основной линии.

Новое предисловие

Пропасть еще выросла, теперь это пропасть в тридцать пять лет.

Азия тем временем движется своим путем: у меня в душе — тихо и таинственно, между других народов — размашисто и нахрапом. Она преображается, и уже преобразилась так, как я и думать не думал, совершенно не в том направлении, какое я предвидел.

Это старая книга. Она из тех времен, когда континент этот был и скован, и напряжен одновременно. Из времен моей наивности, моего невежества, моих намерений развеять все тайны. Из времен, когда взбудораженная, перевозбужденная Япония говорила о войне, пела о войне, обещала войну, выступала, вопила, горланила, угрожала, не давала спокойно жить и приберегала про запас бомбардировки, высадки, разрушения, вторжения, нападения и террор.

Из тех времен, когда затравленный, колеблющийся Китай под угрозой разделения уже не владел собой, насторожился, замкнулся и его разрушенная цивилизация не могла больше противостоять неотвратимым катаклизмам — не помогали ни хитрость, ни многочисленность народа, ни вековой опыт.

Из тех времен, когда Индия неумело, с помощью необычных средств, внешне схожих с проявлением слабости, пыталась заставить могучий народ, державший ее в подчинении, ослабить хватку.

Когда я приехал в те края в 31-м году, без особых познаний, хоть меня и сбивали с толку засевшие в памяти свидетельства педантов, я увидел обычных людей с улицы. Они привлекли меня, захватили полностью, и я уже не обращал внимания ни на что, кроме них. Я привязался к ним, следовал за ними повсюду: куда они, туда и я, надеясь, что люди с улицы — прежде всего они, но еще и флейтист, и актер из театра, и танцор, и какой-то тип с бурной жестикуляцией помогут мне во всем разобраться… или почти во всем.

Вместе с ними, отталкиваясь от них, я и размышлял, стараясь пройти вспять по пути истории.

С тех пор прошло много лет и люди с улицы стали другими. Они изменились: в какой-то из этих стран не так уж и заметно, в другой — сильно, в третьей — сильнее не бывает, а в четвертой — невероятно, до неузнаваемости, так что не узнают ни те, кто побывал там в прежние времена, ни даже те, кто там жил.