Жизнь Бенвенуто Челлини, сына маэстро Джованни Челлини, флорентийца, написанная им самим во Флоренции - Бенвенуто Челлини

Прибыли мы в один город за Вессой; здесь мы остановились на ночь, где слышали во все часы ночи сторожа, который пел весьма приятным образом; и так как все эти дома в этих городах из елового дерева, то сторож ничего другого не говорил, как только чтобы смотрели за огнем. Бузбакка, который напугался за день, всякий час, как тот пел, Бузбакка кричал во сне, говоря: “О боже мой, я тону!” И это был испуг миновавшего дня; и добавить к этому, что вечером он напился, потому что желал перепить в этот вечер всех немцев, какие там были; и то он говорил: “Горю!” — то: “Тону!” Иной раз ему казалось, будто он в аду и его мучат с этой икрой на шее. Эта ночь была такая забавная, что все наши горести обратились в смех. Наутро, встав при прекраснейшей погоде, мы поехали обедать в веселый город, называемый Лакка273. Здесь нас удивительно накормили; потом мы взяли проводников, каковые возвращались в некий город, называемый Сурик274. Проводник, который вел, ехал по озерной плотине, и другого пути не было; а эта плотина и сама была покрыта водой, так что дурак-проводник поскользнулся, и лошадь, и он пошли под воду. Я, который был как раз за проводником, остановив коня, стоял и смотрел, как этот дурак вылезает из воды; а он, как ни в чем не бывало, снова запел и махал мне, чтобы я ехал дальше. Я бросился вправо и поломал какие-то изгороди; так я повел за собой моих юношей и Бузбакку. Проводник кричал, говоря мне, однако ж, по-немецки, что если эти люди меня увидят, то они меня убьют. Мы поехали вперед и избегли и этой грозы. Прибыли мы в Сурик, город изумительный, чистенький, как ювелирное изделие. Здесь мы отдыхали целый день; затем, однажды утром, спозаранку выехали, попали в другой красивый город, называемый Солуторно275, оттуда попали в Узанну276, из Узанны в Женеву, из Женевы в Лион, все время распевая и смеясь. В Лионе я отдыхал четыре дня; много веселился с некоторыми моими друзьями; мне возместили расходы277, которые я произвел за Бузбакку. Затем на пятый день я направил путь к Парижу. Это было приятное путешествие, кроме того, что, когда мы прибыли в Палиссу278, шайка разбойников хотела нас убить, и мы с немалой доблестью спаслись. Затем мы ехали до самого Парижа без всякой как есть помехи; все время распевая и смеясь, мы благополучно прибыли.

Отдохнув в Париже немного, я пошел навестить живописца Россо, каковой состоял на службе у короля. Этот Россо, я думал, что он величайший друг, какой у меня есть на свете, потому что я делал ему в Риме величайшие одолжения, какие человек может делать человеку; и так как эти самые одолжения могут быть сказаны в кратких словах, то я не хочу преминуть их сказать, показывая, сколь бесстыдна неблагодарность. Из-за своего злого языка, будучи в Риме, он наговорил так много худого о работах Раффаэлло да Урбино, что его ученики хотели его убить во что бы то ни стало; от этого я его спас, охраняя его дни и ночи с превеликими усилиями. И еще, так как он плохо говорил о маэстро Антонио да Сан Галло279, весьма превосходном зодчем, тот велел у него отнять работу, которую он ему достал у мессер Аньоло да Чези; затем он начал так против него действовать, что довел его до того, что тот умирал с голоду; поэтому я ссудил его многими десятками скудо, чтобы жить. И, не получив их еще обратно, зная, что он на королевской службе, я пошел, как я сказал, его навестить; я не столько думал о том, чтобы он мне вернул мои деньги, но думал, что он мне окажет помощь и покровительство, чтобы устроить меня на службу к этому великому королю. Когда он меня увидел, он сразу же смутился и сказал: “Бенвенуто, ты зря потратился на такое длинное путешествие, особенно в такое время, когда заняты войной, а не безделками наших работ”. Тогда я сказал, что я привез с собой столько денег, что могу вернуться в Рим тем же способом, каким приехал в Париж, и что это не отплата за труды, которые я для него понес, и что я начинаю верить тому, что мне говорил про него маэстро Антонио да Сан Галло. Так как он хотел обратить все это в шутку, заметив свое негодяйство, то я ему показал платежный приказ на пятьсот скудо на Риччардо дель Бене. Этот несчастный все-таки стыдился, и так как он хотел меня удержать чуть ли не силой, то я посмеялся над ним и ушел прочь вместе с одним живописцем, который тут же присутствовал. Этого звали Згуаццелла280; он тоже был флорентинец; я переехал жить к нему в дом, с тремя лошадьми и тремя слугами, за столько-то в неделю. Он отлично меня содержал, а я еще лучше ему платил. Затем я стал искать, как бы поговорить с королем, каковому меня и представил некий мессер Джулиано Буонаккорси, его казначей. Ждал я этого долго; потому что я не знал, что Россо прилагает всяческое старание, чтобы я не говорил с королем. Когда сказанный мессер Джованни281 это заметил, он тотчас же повез меня в Фонтана Билио282 и провел меня к королю, у какового я имел целый час милостивейшей аудиенции; и так как король собирался ехать в Лион, то он сказал сказанному мессер Джованни, чтобы тот взял меня с собой и что в дороге поговорят о кое-каких прекрасных работах, которые его величество намеревался заказать. Так я и поехал вместе с придворной свитой и в дороге вошел в великую службу к кардиналу феррарскому283, у которого тогда еще не было шляпы. И так как каждый вечер я имел превеликие разговоры со сказанным кардиналом, и его высокопреосвященство говорил, что я должен остаться в Лионе в одном его аббатстве и что там я могу жить себе до тех пор, пока король не вернется с войны, что сам он едет в Гранополи284, а в его лионском аббатстве у меня будут все удобства. Когда мы приехали в Лион, я захворал, а этот мой юноша Асканио схватил перемежную лихорадку; так что мне опостыли и французы, и их двор, и мне не терпелось вернуться в Рим. Увидев, что я расположен вернуться в Рим, кардинал дал мне столько денег, чтобы я сделал ему в Риме серебряный таз и кувшин. Так мы поехали обратно в Рим, на отличных лошадях, и направляясь через Санпионские горы и соединившись с некоими французами, с каковыми мы и ехали кусок, Асканио со своей перемежной лихорадкой, а я с легонькой горячкой, каковая, казалось, ни на миг меня не оставляла; и я так раздражил себе желудок, что я провел четыре месяца и не думаю, чтобы мне случалось съесть целый хлеб за неделю, и я очень желал доехать до Италии, желая умереть в Италии, а не во Франции.

Когда мы миновали горы сказанного Санпионе, увидели мы реку около места, называемого Индеведро285. Эта река была очень широка, весьма глубока, и на ней был мостик, длинный и узкий, без перил. Так как утром был очень густой иней, то, подъехав к мосту, — а я был впереди всех, — и увидав, что он очень опасен, я велел моим юношам и слугам, чтобы они спешились, ведя своих лошадей в поводу. Так я миновал сказанный мост весьма счастливо, и ехал себе, беседуя с одним из этих двух французов, каковой был дворянин; а другой был нотариус, каковой остался немного позади и подшучивал над этим французским дворянином и надо мной, что из страха ни перед чем мы пожелали это неудобство идти пешком. К каковому я обернулся, увидев его посередине моста, и попросил его, чтобы он ехал тихо, потому что он был в месте весьма опасном. Этот человек, который не мог изменить своей французской природе, сказал мне по-французски, что я человек малодушный и что тут нет ровно никакой опасности. Пока он говорил эти слова, он захотел подбоднуть немного лошадь, ввиду чего лошадь вдруг соскользнула с моста прочь и, ногами к небу, упала рядом с громаднейшим камнем. И так как бог часто милостив к безумцам, то это животное вместе с другим животным и его лошадью угодили в превеликий омут, где они и пошли книзу, и он, и лошадь. Как только я это увидел, я с превеликой поспешностью бросился бегом и с великой трудностью спрыгнул на этот камень и, свесившись с него, ухватился за полу балахона, который был на этом человеке, за эту полу вытащил его наверх, а то он был еще покрыт водой; и так как он выпил много воды и еще немного и утонул бы, то, увидев его вне опасности, я порадовался за него, что спас ему жизнь. Поэтому он мне ответил по-французски и сказал мне, что я ровно ничего не сделал; что важны его бумаги, которые стоят много десятков скудо; и казалось, что эти слова он мне их говорит во гневе, весь мокрый и бормочущий. Тогда я повернулся к некоим проводникам, которые у нас были, и велел, чтобы они помогли этому животному и что я им заплачу. Один из этих проводников доблестно и с большим трудом принялся ему помогать и выудил ему его бумаги, так что он ничего не потерял; а другой проводник так и не захотел нести никакого труда, чтобы ему помочь. Когда мы затем приехали в это вышесказанное место, — а мы устроили общий кошелек, из какового полагалось расходовать мне, — то, когда мы пообедали, я дал немного денег из общего кошелька тому проводнику, который помогал тащить его из воды; на это он мне говорил, что эти деньги я бы ему дал из своих, потому что он не намерен давать ему ничего, кроме того, о чем мы уговорились, за то, что он исполнял обязанность проводника. На это я ему сказал много поносных слов. Тогда ко мне подошел второй проводник, который не нес трудов и желал, однако, чтобы я заплатил также и ему; и так как я сказал: “Но ведь он заслуживает награды, потому что нес крест”; то он мне ответил, что скоро покажет мне крест, перед которым я заплачу. Я ему сказал, что я зажгу такую свечу перед этим крестом, что надеюсь, что ему первому придется заплакать. А так как это место на границе между венецианцами и немцами, то он побежал за народом и пришел с ним, с большой рогатиной впереди. Я, который был на своем добром коне, опустил кремень у своей аркебузы; обернувшись к товарищам, я сказал: “Первым я убиваю этого; а вы, остальные, исполняйте ваш долг, потому что это — подорожные убийцы и ухватились за этот маленький случай только для того, чтобы нас убить”. Этот хозяин, у которого мы поели, подозвал одного из этих главарей, который был старик, и просил его, чтобы он предотвратил такое неудобство, говоря ему: “Это прехрабрый молодой человек, и, если вы даже изрежете его в куски, он вот сколько ваших убьет и, может быть, еще и улизнет у вас из рук, наделав все то зло, которое он наделает”. Дело улеглось, и этот старый их глава мне сказал: “Ступай с миром, потому что ты все равно не сварил бы каши, даже если бы у тебя было сто человек с собой”. Я, который знал, что он говорит правду, и уже решился, и считал себя мертвым, — не слыша больше, чтобы мне говорили оскорбительные слова, потряс головой и сказал: “Я бы сделал все, что могу, чтобы показать, что я живая тварь и мужчина”. И, двинувшись в путь, вечером, на первом привале, мы подсчитали кошелек, и я отделился от этого скотины француза, оставшись очень дружен с этим другим, который был дворянин; и с моими тремя лошадьми мы одни поехали в Феррару. Когда я спешился, я пошел к герцогскому двору, чтобы учинить приветствие его светлости, дабы я мог уехать наутро в Санта Мариа да Лорето286. Я прождал до двух часов ночи, и тогда явился герцог; я поцеловал ему руки; он оказал мне великий прием и велел, чтобы мне дали воды для рук287. Поэтому я шутливо сказал: “Светлейший государь, вот уже четыре месяца, как я не ел столько, чтобы можно было поверить, что такой малостью можно жить; зная поэтому, что я не мог бы подкрепиться королевскими брашнами вашего стола, я просто останусь побеседовать с вами, пока ваша светлость будете ужинать, и вы, и я в одно и то же время получим больше удовольствия, чем если бы я с вами ужинал”. Так мы завязали разговор и пробыли до пяти часов. В пять часов я затем откланялся и, придя к себе в гостиницу, нашел изумительно накрытый стол, потому что герцог прислал мне в подарок гостинцы со своего блюда с очень хорошим вином; и так как я таким образом прождал два с лишним часа против моего часа еды, то я поел с превеликим аппетитом, и это было первый раз, что после четырех месяцев я мог есть.