По делам их - Попова Александровна

— Я должен действовать в соответствии с чьими-то указаниями, — заговорил, наконец, исполнитель спустя минуту, переводя взгляд с него на Ланца, — или…

— Нет, — отозвался Курт несколько более поспешно, как ему показалось, чем должно. — Только мои приказы. Никакой самовольности.

Ожидая появления Рицлера, Курт за назначенный для допросчика стол садиться не стал — стоял у стены в нескольких шагах от очага, прислонившись к ней спиной и скрестив на груди руки, глядя в темно-алое недро с невнятным чувством; слова подопечного из головы не шли, пробуждая собственные сомнения и все более вызывая желание все отменить и выйти немедленно прочь. Ланц косился в его сторону; он не видел этого, но ощущал на себе его взгляд, не то настороженный, не то придирчивый…

Переписчик вошел медленно, едва шевеля ногами, и замер на пороге, вонзившись взглядом в исполнителя; сопровождающий подтолкнул его в спину, и тот почти пробежал те несколько шагов, что отделяли его от стоящего у стены Курта. Когда он подхватил парня под локоть, удержав на месте, тот дернулся, отшатнувшись, и замер, мелко дрожа и не решаясь взглянуть в лицо следователю. Сопровождающий, тихо отступив, прикрыл за собою дверь, и от стука сухого дерева о косяк переписчик снова содрогнулся, вжав голову в плечи.

… «Сострадание есть наибольшая помеха к установлению истины; достаточно добросовестности. Истина, установленная с холодным рассудком, не менее истинна и полезна, нежели вскрытая с кровью сердца и страданием души».

Альберт Майнц, «Психология пытки», том первый, «Victimologia»…

— Я могу вернуть его, — сказал Курт негромко. — Если сию же секунду, Отто, если прямо сейчас, не сходя с места, я услышу то, что хочу — я позову его обратно, и он выведет тебя из этого подвала.

… «Жалость к своему положению и сострадание — вот первое, что тщится пробудить в дознавателе испытуемый; и пусть это не принесет ожидаемого им оправдания, сие побуждает его крепиться в молчании, надеясь на избавление».

Альберт Майнц, там же…

— Мне просто нечего вам сказать, — чуть слышно отозвался Рицлер, не поднимая головы. — Я просто не знаю, что вам нужно.

… «Дознаватель, имеющий подлинное сострадание к испытуемому, обязан обнаруживать безучастие и равнодушие, дабы не давать оному ложной надежды и не споспешествовать излишнему продлению пытки»…

— Я… Вы совершаете ошибку.

… «Однако же дознаватель обязан определить душевный склад испытуемого, к немногим из коих применимо именно проявленное внешне соболезнование, и здесь следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

— Вы ошибаетесь. Вы не можете это всерьез, я…

— Отто, — оборвал он, отбросив сомнения и колебания, словно сковывающую тело тяжелую одежду на тренировочном плацу — одним мысленным движением, сразу. — Оглянись. Оглянись, — повторил Курт, не отступая от бледного переписчика, оставаясь в шаге от него. — Ты видишь, где ты? Видишь, что и кто вокруг тебя? Это значит — все серьезно. Это не уловка, не запугивание, это факт: сейчас я либо услышу ответ на свой вопрос, либо мы проведем здесь некоторое время, узнавая назначение большинства из этих предметов.

— Не надо, — совершенно по-детски просто произнес тот. — Не делайте этого.

— У меня все тот же, один-единственный вопрос, Отто. Отвечая на него, ты запинался, прятал глаза и нервничал более обычного, что значит — лгал. Вопрос простой: о чем ты умолчал, рассказывая о книгах, интересующих Филиппа Шлага? Какую из них ты не назвал?.. Ты вздрогнул, — заметил он по-прежнему негромко. — Ты слишком устал, чтобы успешно притворяться, к тому же — и без того у тебя это выходит скверно. Итак, мой вопрос что-то задел в тебе. Я это знаю. Понимаешь меня, Отто? Я знаю, что тебе что-то известно, и значит, не успокоюсь, пока не узнаю также, что именно.

Переписчик стоял молча, бегая глазами по стенам, избегая смотреть в сторону неподвижного, словно каменная статуя, исполнителя; Курт вздохнул.

— Сейчас я должен тебе сказать, что даю последний шанс признаться voluntarie et non ex necessitate[100]. Таковы правила. Но это не совсем так; возможность сознаться у тебя есть в любое мгновение, начиная с этого. Понимаешь меня?

— Мне не в чем, я ничего не…

— Стоп, стоп, — оборвал он подчеркнуто благожелательно. — Хочу сразу же заметить: правила, Отто, те же, что и при нашей первой беседе, все те же два правила. Не говорить, что ты ничего не сделал и ни в чем не виноват, а также — не молчать и не лгать мне. Запомни их, и больше не будем к этому возвращаться.

— Но тогда… что же мне говорить, если…

— Правду, — мягко подсказал он, — только правду. И, как я уже сказал, эта возможность сохраняется на протяжение всей нашей предстоящей беседы. Ты можешь сказать мне все прямо сейчас. Или — когда мы начнем, и ты поймешь, что молчание тебе не по силам. Ты можешь отвечать — этот один вопрос я буду задавать тебе сегодня еще не раз и не два. Ты можешь перебить меня, чтобы сознаться. Если сейчас я снова не услышу того, что хочу, помни: каждый миг, проведенный тобою здесь, каждый твой крик и каждая капля крови — в этом только твоя воля. Только от тебя зависит, когда эта дверь распахнется, чтобы дать тебе покинуть эту комнату. Итак, Отто, в последний раз я просто спрашиваю: о чем ты не рассказал мне?

Тишина повисла надолго, и было слышно, как скрипит пером Ланц за спиной — звук был будничный, простой, неуместный и словно издевательский, и он не удивился, заметив, как взгляд переписчика сместился с исполнителя на Дитриха, почти с ненавистью и вместе — страхом.

— Стало быть, — не дождавшись ответа, подытожил Курт, наконец, развернувшись к тяжелому столу у стены, — по-хорошему разрешить ситуацию не удастся; что ж. Это твой выбор.

Обеспамятевшего переписчика охрана волоком вытянула в коридор спустя несколько часов.

Курт сидел за столом недвижимо еще минуту, глядя на закрывшуюся дверь; от витавшего под низким потолком запаха раскаленного воздуха, пота и крови становилось дурно, но заставить себя подняться он никак не мог.

… «следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

Он рывком встал, расстегнув ворот куртки, и прошагал к бочке с водой у противоположной стены. Исполнитель деловито пристраивал орудия своего труда, на молчащих дознавателей не обращая внимания и не произнося ни слова; Курт был убежден, что и говоримое обвиняемыми в этом зале он вряд ли слушал и запоминал…

Зачерпнув из бочки воды, он плеснул на себя, с усилием проведя ладонью по мокрому лицу. Вода пахла гарью и плесенью.

… «следует быть осмотрительным, дабы не ошибиться в своем суждении»…

— Первый допрос, верно?

Того, как Ланц остановился за спиной, он даже не услышал; не оборачиваясь, Курт кивнул, закрыв глаза и слизнув горьковатую воду с губ.

— Для первого раза ты хорошо держался.

— Нет, Дитрих, — возразил он с невеселой усмешкой, следя за исполнителем, все так же молча устранившимся подальше, давая следователям возможность обсудить то, что его ушей не касалось. — Нет. Это он хорошо держался.

— Н-да… Не ожидал от такого заморыша.

… «следует быть осмотрительным»…

— В Шонгау, в Баварии, — произнес он медленно, глядя в темную воду в бочке, — один «общественный палач» изобличал ведьм методом прокалывания. Это было, разумеется, задолго до больших перемен в Конгрегации… Так вот, однажды, когда он не смог отыскать «клейма дьявола» на одной из женщин, он заявил, что «с его точки зрения она выглядит как ведьма». Можно и не говорить, что она, в конце концов, созналась…

— Это ты к чему? — уточнил Ланц; он вздохнул:

— С моей точки зрения, Отто Рицлер умалчивает о чем-то важном. Но может, ему попросту нечего мне сказать? И я впрямь ошибся?

Позади прозвучал вздох, и Ланц, подступивши, встал рядом, привалившись плечом к стене и глядя ему в лицо.

— Зачем спрашиваешь? Тебе интересно мое мнение, ты ему доверяешь? Оно что-то переменит? Или ты спрашиваешь себя?.. брось индульгировать, абориген, это делу не поможет.

— В конце концов, ты ведь не приходской священник, Дитрих. Так скажите мне, майстер инквизитор второго ранга Ланц, как по-вашему — он говорил правду?

— По-моему — нет, — не задумавшись, откликнулся тот. — Легче тебе от этого?

— Легче?.. Навряд ли.

— Шел бы ты; у тебя такой вид, будто это тебя только что сняли из-под потолка.

— Я в порядке, Дитрих, — возразил он, распрямляясь. — Конечно же, я далек от того, чтобы прыгать от восторга, но я в норме. Просто… Просто теперь я не знаю, что мне делать. Я в тупике. Вчера перед Керном я напустил гонору, а сегодня у меня на руках нет ничего, кроме этого упорно молчащего полутрупа.