Голливудская трилогия в одном томе - Рэй Брэдбери
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В такси Генри улыбался всем запахам и ароматам, хотя откуда они исходят, не видел.
– Шикарно! Ни разу не нюхал такси! А это наше новенькое и едет быстро.
Я не смог удержаться и спросил:
– Генри, как ты умудрился скопить столько денег?
– Понимаешь, я играю на скачках, хотя лошадей не вижу, не трогаю и даже не могу их понюхать. У меня там друзья завелись. Они прислушиваются и делают ставки. Знаешь, я больше ставлю и меньше проигрываю, чем зрячее дурачье. Так денежки и копятся. Когда набирается слишком много, я хожу к кому-нибудь из этих противных леди в бунгало рядом с нашим домом. Все говорят, что они противные. Но мне-то плевать. Все равно ничего не вижу – слепой. Так что вот так. Где мы?
– На месте, – объяснил я.
Мы остановились в захудалой части Голливуда, южнее бульвара, в переулке за каким-то зданием. Генри потянул носом.
– Это не Подмышки, но кто-то из таких же. Держи ухо востро.
– Сейчас вернусь.
Я вышел из машины. Генри остался на заднем сиденье – глаза безмятежно закрыты, трость на коленях.
– Буду прислушиваться к счетчику, чтобы не бежал слишком быстро.
Сумерки уже успели уступить место темному вечеру, пока я, шагая по переулку, разыскал вход в здание, над задними дверями которого красовалась наполовину потухшая неоновая вывеска с изображением двуликого бога Януса, глядящего в разные стороны. Одно из его лиц было почти смыто дождем, да и второе вот-вот должна была постичь та же участь.
«Даже у богов, – подумал я, – выдаются неудачные годы».
Извиняясь и прося прощения, я пробирался вверх по лестнице мимо молодых, но со старыми лицами парней и девушек, скорчившихся на ступеньках, как побитые собаки; все курили, и никто не обращал на меня внимания. Наконец я поднялся на верхний этаж.
Помещение редакции, казалось, не убирали со времен Гражданской войны. Весь пол, каждый его дюйм, был завален, засыпан, забросан бумагами. На столах и подоконниках лежали сотни пожелтевших, пожухлых старых газет. А три корзины для мусора пустовали. Те, кто швырял в них скомканную бумагу, видно, всякий раз промахивались, и таких промахов было не меньше десятков тысяч. Я шел через это бумажное море, доходившее мне до щиколоток, давя старые сигары, окурки и, судя по хрусту их крошечных ребер, тараканов. Под заваленным бумажными сугробами столом я увидел брошенную телефонную трубку, взял ее и послушал.
Я подумал, что услышу, как шумят машины под окнами миссис Гутьеррес. Балда! Она-то уж, наверно, давно повесила свою трубку.
– Благодарю, что подождали, – сказал я.
– Эй вы, что надо? – спросил кто-то.
Я повесил трубку и обернулся.
Через бумажное море ко мне продвигался высокий костлявый мужчина, на кончике его длинного худого носа висела прозрачная капля. Желтые от никотина глаза осмотрели меня с ног до головы.
– Я звонил сюда полчаса назад, – кивнул я на трубку. – Только что закончил разговаривать сам с собой.
Он уставился на телефон, поскреб в затылке, и наконец до него дошел смысл моих слов. Изобразив слабое подобие улыбки, он протянул:
– Во-от гадство!
– Точно то же подумал и я.
Я заподозрил, что он гордится тем, как пренебрегает телефоном, – куда эффектней самому сочинять новости.
– Слушай, парень, – сказал мужчина, которого осенила новая идея – видно, он был из тех сообразительных, кто вытаскивает мебель из дому, когда ему нужно загнать в хлев коров. – А ты, случаем, не из легавых?
– Нет, я пудель.
– Что, что?
– Помнишь фильм «Пара черных ворон»?
– Что?
– Шел в двадцать шестом году. Там еще двое белых толкуют о пуделях? Ладно! Забудь! Это ты писал? – И я протянул ему страницу «Зеленой зависти» с грустнейшим призывом в самом низу.
Он прищурился на газету.
– Черт, нет, не я. Но все по закону. Это прислали.
– А тебе не пришло в голову, что может натворить такое объявление?
– О чем ты говоришь? Мы же их не читаем, станем мы! Печатаем, и делу конец. У нас свободная страна, верно? Ну-ка дай взглянуть. – Он выхватил газету и, шевеля губами, стал читать. – Ах это! Черт! Здорово! Вот хохма, да?
– И тебе невдомек, что кто-то мог прочесть эту гнусь и решить, что это правда про него?
– Им же хуже. Слушай, парень, а катился бы ты отсюда вон! И без тебя тошно! – Он сунул мне в руку газету.
– Без домашнего телефона этого шутника я не уйду!
Он остолбенел, заморгал глазами, потом расхохотался.
– Да это секретная информация. Никому знать не положено. Хочешь ему написать – пожалуйста. Мы перешлем. Или он зайдет, сам заберет.
– Но мне надо срочно. Тут один человек умер, и… – Однако завод у меня вдруг кончился. Я снова глянул на окружавшее нас бумажное море и, еще ни о чем толком не помышляя, вынул из кармана коробок спичек.
– Как у вас тут насчет пожароопасности? – спросил я.
– Какая еще пожароопасность? Иди ты к чертовой матери! – Он обвел горделивым взглядом вороха бумаги годичной давности, пустые банки из-под пива, брошенные прямо на пол бумажные стаканчики, старую обертку от гамбургеров. Его прямо-таки распирало от самодовольства. Глаза заискрились, когда его взгляд упал на картонки от молока, стоящие на подоконниках и активно вырабатывающие пенициллин, рядом с ними валялись кем-то сброшенные мужские трусы – завершающий штрих в этом хаосе.
Я чиркнул спичкой, чтобы привлечь его внимание.
– Эй! – воскликнул он.
Я задул первую спичку, показывая ему, какой я покладистый, но, поскольку никакого желания помочь он так и не выказывал, я зажег вторую.
– А что, если я случайно уроню ее на пол?
Он снова окинул взглядом пол. Бумажное море шуршало и ласкало его щиколотки. Урони я спичку, и огонь доберется до него в считаные секунды.
– Не посмеешь ты бросить, – сказал он.
– Да? – Я задул эту спичку и зажег третью.
– Ну и чувство юмора у тебя! Сволочное!
Я уронил спичку.
Он завопил и подпрыгнул.
Я наступил на пламя, прежде чем оно успело распространиться.
Он набрал полную грудь воздуха и разразился руганью:
– Катись отсюда к чертовой матери! Катись, говорю!
– Подожди! – Я зажег последнюю спичку и, пригнувшись над ней, чтобы не погасла, пристально следя за огоньком, придвинулся вплотную к куче, в которой было не меньше полутонны рукописей, визитных карточек, разорванных конвертов.
Я прикоснулся спичкой к куче в нескольких местах, и бумага загорелась.
– Черт тебя подери! Чего ты хочешь?
– Всего лишь номер телефона. Ничего больше. Заметь, я даже адреса не прошу, так что увидеть этого типа, выследить его я не смогу. Но если ты, ублюдок, не скажешь мне номер его телефона, я все тут спалю к чертям собачьим.
С удовольствием я услышал, что голос у меня звучит громче обычного децибел на десять. Это Фанни бушевала у меня в крови. Множество других умерших кричали вместе со мной, всем им хотелось вырваться наружу.
– Давай номер! Сейчас же! – закричал я.
Огонь начал расползаться.
– Вот дерьмо! Затопчи огонь, дам я тебе этот проклятый номер!
Я начал отплясывать на горящей бумаге, заструился дым, и к тому времени, как мистер Янус, редактор, два лика которого смотрели в разные стороны, разыскал номер, записанный в его блокноте, пожар закончился.
– Держи, будь ты проклят. Вот этот несчастный номер: Вермонт, четыре-пять-пять-пять. Записал? Четыре-пять-пять-пять.
Я зажег еще одну, уже самую распоследнюю спичку, вчитываясь в карточку, которую он сунул мне под нос.
«Кто-то, кто любил тебя», – значилось на ней и номер телефона.
– Ну! – завизжал редактор.
«Фанни, – подумал я, – теперь его песенка спета».
Видно, я произнес эти слова вслух, потому что лицо редактора вспыхнуло и он обдал меня слюной.
– Чего ты добиваешься?
– Чтобы меня убили, – ответил я, сбегая вниз.
– Надеюсь, так и будет! – крикнул он мне вслед.
Я открыл дверцу такси.
– Счетчик тикает как бешеный, – сообщил Генри с заднего сиденья. – Хорошо, что я богатенький.
– Сейчас я вернусь.
Я знаками попросил шофера подъехать к телефонной будке на углу, а сам бросился к ней бегом. У меня долго не хватало духу набрать номер, боялся – вдруг действительно ответят!
А что можно сказать убийце, если звонишь ему в такое время, когда ужинать пора?
Я набрал номер.
«Кто-то, кто любил тебя давным-давно».
Ну кто бы стал отвечать на такой дурацкий призыв?
Да любой, если бы увидел эти слова в трудную минуту. Голос из прошлого, он напоминает о знакомых прикосновениях, теплом дыхании у твоего уха, о страсти, поражающей, как удар молнии. Кто из нас устоит, услышав этот голос в три утра? А может, вспомнишь об этом призыве, когда проснешься в полночь, разбуженный чьим-то плачем, и окажется, что плачешь ты сам, слезы льются по твоим щекам, а ты даже не заметил, что ночью тебе приснился дурной сон.
«Кто-то, кто любил тебя…»
«Где сейчас она? Где он? Неужели еще жив? Быть того не может! Столько времени прошло. Тот, кто любит меня, неужели он где-то живет и дышит? А вдруг? Не позвонить ли? Я ведь тут, попробую».