Билет в одну сторону - Наталья Костина

– А что, диверсионную группу, которую я прятала у себя в погребе, так и не взяли? – с насмешкой спрашиваю я, хотя голос мой вдруг перестает мне повиноваться: он заметно подрагивает и даже срывается в фистулу.

Монотонное чтение директрисы тут же испуганно пресекается на самом интересном месте, а именно пункте пять-один: «систематически оказывать методическую помощь педагогам – участникам апробации учебных планов и учебной литературы».

Завуч в панике: она неодобрительно булькает что-то, состоящее из одних бессвязных восклицаний. Приказчик министерства образования гневно таращится через стол. Он еще не ответил на мой вопрос о диверсионной группе, а у меня буквально язык чешется задать следующий: нас что, будут использовать как подопытных кроликов? Испытывать на нас новые методы обучения во славу этой бандитской республики? Черт возьми, что же придется говорить детям мне – историку?! Какие ИСТОРИИ рассказывать? О победоносной Луганской армии? Или о тех, без знаков различия и принадлежности, тех самых, кого официально нет ни на одной такой дурацкой бумаге с синей печатью, но кто ежедневно и ежечасно попадается на глаза: чеченцы и казаки, наемники и профессиональные военные, террористы и испуганные мальчишки-первогодки, которые согласно бумагам с гербовыми печатями служат где-нибудь под Омском, а на деле уже давно переброшены сюда – стрелять по своим же братьям-славянам? Или – того хуже – уже похоронены, наспех зарыты где-нибудь в степи, а их мамы все ждут, когда же они позвонят! Неужели именно МНЕ предстоит рассказывать детям о наших СЛАВНЫХ ГЕРОЯХ, которые непременно войдут во все новейшие учебники этой мертворожденной страны, не признанной ни одним цивилизованным государством мира?

– Вы тут не умничайте! – Мороженый толстяк внезапно обретает голос. – Вы позорите имя учителя! Таким, как ВЫ, в школе вообще не место! Вас надо гнать поганой метлой!

– А как же первого сентября? – Завуч в ужасе втягивает голову в плечи. Она политически неактивна – ни рыба ни мясо. Никуда не ходила, ни в чем не участвовала… и даже ленточку, едучи сюда, не приколола! Какое упущение! Что, теперь ее тоже… поганой метлой? Накануне долгожданного пересчета пенсии? Она пытается отвлечь внимание высшего начальства и переключить его с моей персоны (а там ведь недалеко и до ее собственной!) на насущное. Она близоруко моргает и жалобно блеет: – Мы к первому сентября никак не успеем новые планы!

Директриса за ее спиной делает мне страшные глаза. Она всегда мне благоволила – что, впрочем, было, скорее, связано не с моим действительно невыносимым характером вечного правдолюбца, а с тем, что при случае я читала и обществоведение, и даже подменяла английский в младших классах.

– Дети в этом учебном году пойдут в школу не первого сентября, а первого октября! – рявкает хозяин кабинета. – Приказ номер такой-то!

– Понятно-понятно! – лепечет завуч.

– Свободны! А вы останьтесь!

Остаться – это конечно же мне? Нет, как ни странно, остаться требуют нашего директора. Мы с завучем вываливаемся в коридор «министерства», где она тут же набрасывается на меня:

– Как вам не стыдно! Вы же педагог! Занимаетесь грязными провокациями! О нас бы подумали! У Нелли Петровны слабое сердце!

У меня, кажется, уже совсем нет сердца. Вместо него лежит огромный холодный камень. Душа тоже замерзла – намертво, безвозвратно. Я отворачиваюсь от брызжущей слюной мне в лицо коллеги и безразлично смотрю в пыльное стекло. На улице стоит военная машина с какими-то чрезвычайно неприятными штуками на крыше, от которых идет мороз по коже. Значит, снова будут стрелять. Но нашим. Тем, которые считают Украину своей родиной. Внезапно на глаза наворачиваются слезы, еще минута – и я плачу. Нервы ни к черту, я закрываю лицо руками и содрогаюсь в рыданиях. Хочу остановиться – и не могу.

– Ну не надо… – Завуч в раскаянии, считая, что наговорила лишнего, касается моего плеча твердыми костяными старушечьими пальчиками. – Не плачьте… все знают, что это неправда… не прятали вы никаких террористов. Только надо же быть осторожнее! – страстно шепчет она. – Осторожнее! Так и работы недолго лишиться! На что тогда жить будете?

– Зарплату все равно не платят… – шепчу я, шмыгая носом.

Завуч роется в своей дерматиновой сумочке, купленной, наверное, в прошлом веке, и достает бумажную салфетку.

– Вытритесь! – приказывает она, и мне кажется, что на ее властный голос также поставили синюю печать ЛНР. – Ну, придется сентябрь за свой счет, наверное, – неопределенно пожимая плечами, говорит она. – А потом будут платить?

Непонятно, у кого она спрашивает – у меня, которая все равно ничего не может ответить, или у министра образования Лаптевой, подписывающей эти пространные приказы.

– И чем будут платить? Говорят, продуктовые пайки будут давать!

Из кабинета министра или его помощника вываливается директор нашей школы Нелли Петровна, еще более красная, чем раньше.

– А как же нам обратно? – растерянно спрашивает она у невидимого за дверью начальства, но то лишь презрительно бросает:

– Своим ходом! – и с треском отсекает нас, отработанный материал, от себя.

Все. Высочайшая аудиенция окончена. Мы ознакомлены с приказами, а я – еще и с тем, что являюсь нежелательным элементом в этом новообразовании. Это же подтверждает и директриса.

– Вы уволены… приказом, – горестно говорит она, созерцая мою зареванную физиономию, и, наверное, делает на этот счет не совсем верные выводы. – Раскаиваетесь? – спрашивает она и качает давно некрашеной, пегой от седины головой. – Раньше надо было думать! А вы, дорогая моя, еще и дразнили этого… этого! Как же мы домой-то доберемся? – внезапно озадачивается моя теперь уже бывшая шефиня. – Автобусы-то хоть ходят? Как вы думаете?

Завуч и директор удаляются, не оглянувшись. Я же до сих пор стою у окна, с бумажной, насквозь промокшей салфеткой в руке. До дому всего каких-то семьдесят километров, но неожиданно я решаю поехать в Донецк к бывшей свекрови. Это тоже недалеко – раньше на поезде можно было добраться часа за три – три с половиной, но теперь расстояния меряют по-другому. Я еще не совсем понимаю, зачем мне так срочно понадобилось в Донецк – не за тем ли, что бывший муж работает в России? А нам с Женькой нужно выбираться отсюда… любым способом. Тем более что работы теперь у меня нет. И министерство образования Луганской республики вряд ли допустит, чтобы такой ненадежный в политическом отношении элемент, как я, воздействовал на неокрепшие детские умы.

Мой собственный ребенок сидит в вестибюле: сбежать отсюда Женька не смогла бы, даже если б и захотела, – кругом охрана и турникет, открывающийся к пользованию из стеклянной будки, в которой сидит такой же мордатый камуфляж, как и в кабинете. «Хорошо, что я взяла ее с собой, а не оставила на Маруську», – думаю я, по пути вспоминая, что Женька очень давно не была у бабушки с дедушкой. Они ее любят и хотя бы поэтому обязаны помочь вывезти отсюда ребенка. Я-то бывшая невестка, но внуки – они бывшими не бывают. «Они нам помогут, они нам помогут», – как заклинание повторяю я. Непонятно, почему я решила, что не имеющие никаких связей и чинов пенсионеры могут нам помочь, но факт остается фактом: я объявляю, что мы едем к бабушке и дедушке. В Донецк. В соседнее государство, ДНР. Женька весело скачет рядом: для нее эта поездка «за границу» развлечение, а их в ее маленькой жизни сегодня совсем немного.

– Дядя, а это у вас настоящая шоколадка?

Девчонка была крохотная и ужасно забавная – курносый нос, внимательно-требовательные глаза, тонкие, удивленно поднятые бровки и две толстенькие косички-колбаски, заплетенные так туго, что не свисали на худенькие плечики малявки, а воинственно торчали в стороны.

– Конечно! Настоящий шоколад для маленьких граждан Новороссии. А не для каких-нибудь там бандеровцев. И даже с орехами. На!

Она протянула было грязную, исцарапанную лапку, но вдруг отдернула ее, как будто обжегшись. Ее смешные бровки сдвинулись, но она все еще не уходила. Сглотнула слюну и спрятала руки в карманы голубых джинсиков:

– Я не хочу.

– Ты чего? Испугалась?

Я присел на корточки перед хмурой пигалицей. Теперь наши глаза были на одном уровне. После свадьбы Психа у меня на душе было особенно муторно – и я пошел побродить один, хотя это и не приветствовалось. Меня тянуло в жилые кварталы, к НАСТОЯЩИМ людям. Детей на улице здесь можно было встретить нечасто. А эта девочка – она была совсем как глоток чистого воздуха. Но кто отпустил это чудо с косичками гулять в одиночестве? И вообще, есть ли у нее родители?

– Тебе сколько лет? Ты в школу ходишь? Или в садик?