Вампир Арман - Энн Райс

Волосы его мягко падали на плечи и образовывали желтоватый блестящий ореол.

На мне была такое же широкое одеяние, простое и легкое.

– Иди ко мне, Амадео, – сказал он.

Я был слаб, ужасно хотел пить и едва мог стоять. Однако он все это знал, и любые оправдания были бы неуместны. Я делал один неверный шаг за другим, пока не добрался до его протянутых рук. Его ладони легли мне на затылок.

Он приблизил губы. Меня охватило благоговейное чувство страшного конца.

– Сейчас ты умрешь, чтобы остаться со мной в вечной жизни, – прошептал он мне на ухо. – Не бойся ни на секунду. Твое сердце в моих руках, в безопасности.

Его зубы впились в меня, глубоко, жестко, с остротой двух кинжалов, и в моих ушах загрохотало мое собственное сердце. Все мои внутренности съежились, а желудок свело от боли. Однако при этом по всем моим венам разлилось дикое удовольствие, удовольствие, устремившееся к ранам на шее. Я чувствовал, как моя кровь бежит навстречу моему господину, навстречу его жажде и моей неизбежной смерти.

Даже мои руки сковали вызывающие трепет ощущения. Мне показалось, что я внезапно превратился в кукольную сеть раскаленных замкнутых нитей, пока с тихим, явственным и неторопливым звуком мой господин пил кровь моей жизни. Звук его сердца, медленный, ровный, гулкий гремящий стук, отдавался у меня в ушах.

Словно по волшебству, боль в моих внутренностях преобразовалась в тихий острый восторг; мое тело лишилось веса, всякого ощущения себя в пространстве. Его сердце билось внутри меня. Мои руки нащупали его длинные атласные локоны, но я не цеплялся за них. Я плыл, поддерживаемый только настойчивым биением сердца и волнующимся быстрым потоком моей крови.

– Я сейчас умру, – прошептал я. Такого экстаз не может длиться вечно. Мир резко испарился.

Я стоял в одиночестве на ветреном, заброшенном морском берегу. Это была та же земля, куда я уже совершил путешествие, но теперь она резко изменилась, лишенная сияющего солнца и изобилующих цветов. Там были и священники, но их рясы замело пылью, они потемнели и пахли землей. Я узнал этих священников, я хорошо их знал. Я знал их имена. Я узнал их узкие бородатые лица, жидкие сальные волосы и черные войлочные шляпы. Я узнал грязь под их ногтями, я узнал голодные впадины их запавших блестящих глаз. Они манили меня за собой. Ах да, туда, где и есть мое место. Мы взбирались все выше и выше, пока не оказались на отвесном берегу стеклянного города, лежавшего вдали от нас, слева, но каким же он был покинутым и пустым.

Вся расплавленная энергия, освещавшая его бесчисленные прозрачные башни, угасла, исчезла, как будто отключилась у источника. Ничего не осталось от пламенеющих красок, только густые тусклые остатки тонов под безликой гладью безнадежного серого неба. Как же грустно, грустно видеть стеклянный город без волшебного огня.

От него исходил целый хор звуков, звон, как от стекла, глухо бьющегося о другое стекло. Никакой музыки. Только смутное, но явственное отчаяние.

– Иди же, Андрей, – сказал мне один из священников. Его грязные руки с кусочками запекшейся земли дотронулись до меня и потянули за собой, причиняя боль пальцам. Я опустил глаза и увидел, что у меня тонкие и мертвецки белые пальцы. Костяшки пальцев блестели, как будто с них уже сорвали плоть, но это было не так.

Вся кожа просто прилипла ко мне, обвисшая, как и у них. Перед нами появились воды реки, полной льдин и огромных переплетений почерневшего плавника, разлившейся по равнине темной озером. Нам пришлось идти по ней, и холодная вода нас обжигала. Но мы не останавливались, все четверо, трое священников и я. Над нами нависли когда-то золотые купола Киева. Это был наш Софийский собор, выстоявший после жутких кровопролитий и пожарищ, устроенных монголами, опустошившими наш город, ……………….. все его богатства и всех грешных и светских людей.

– Идем, Андрей.

Я узнал эту дверь. Она вела в Печорскую Лавру. Только свечи освещали эти катакомбы, и повсюду царил запах земли, заглушая даже вонь засохшего пота на грязной нездоровой плоти.

В руках я держал шершавую деревянную ручку маленькой лопаты. Я вонзил ее в кучу земли. Я вскрывал мягкую стену из щебенки, пока мой взгляд не упал на человека, не мертвого, но грезящего под слоем грязи.

– Все еще жив, брат? – прошептал я этой душе, захороненной по самую шею.

– Все еще жив, брат Андрей, дай мне лишь то, что меня подкрепит, – произнесли потрескавшиеся губы. Белые веки так и не поднялись. – Дай мне лишь самую малость, чтобы наш Господь и Спаситель, Христос, избрал время, когда мне вернуться домой.

– О брат, сколько в тебе мужества, – сказал я. Я поднес к его губам кувшин с водой. Он пил, и по его лицу стекали полоски грязи. Его голова откинулась на мягкую кучу щебенки.

– А ты, дитя, – сказал он, с трудом дыша и чуть-чуть отворачиваясь от предложенного кувшин, – когда ты наберешься сил избрать свою земляную келью среди нас, свою могилу, и ждать прихода Христа?

– Надеюсь, что скоро, брат, – ответил я. Я отступил. Я поднял лопату.

Я начал раскапывать новую келью, и вскоре на меня набросился отвратительный запах, который ни с чем не спутаешь. Стоявший рядом священник задержал мою руку.

– Наш добрый брат Иосиф наконец пребудет с Господом, – сказал он. – Да, открой его лицо, чтобы на убедиться, что он ушел с миром.

Запах сгущался. Только мертвецы так сильно воняют. Такой запах разоренных могил и телег доносится из районов, где бушует чума. Я боялся, что меня стошнит. Но я продолжал копать, пока наконец-то не открылась голова покойника. Лысая, череп, обтянутый сморщившейся кожей.

Братья, стоявшие за моей спиной, произносили молитвы.

– Закрывай, Андрей.

– Когда ты обретешь мужество, брат? Только Бог может указать тебе, когда…

– Мужество на что? – Я узнаю этот грохочущий голос, этого широкоплечего мужчину, скатившегося вниз, в катакомбы. Я безошибочно узнаю его каштановые волосы и бороду, его короткую кожаную куртку и оружие, висящее на кожаном ремне.

– Так вот чем вы занимаетесь с моим сыном, иконописцем? – Он схватил меня за плечо, как хватал тысячу раз, той же здоровой звериной лапой, которая избивала меня до потери сознания.

– Отпусти меня, пожалуйста, несносный, невежественный бык, – прошептал я. – Мы в доме божьем.

Он потащил меня, так что я упал на колени. Моя ряса затрещала, черная ткань порвалась.

– Отец, прекрати и уходи, – сказал я.

– Закопать в этих ямах мальчика, который рисует с талантом ангела?

– Брат Иван, прекрати орать. Богу решать, кто из нас что будет делать.

Священники побежали за мной. Меня тащили в мастерскую. С потолка свисали ряды икон, покрывающих всю дальнюю стену. Отец швырнул меня на стул у большого тяжелого стола. Он поднял железный подсвечник с дрожащей, протестующей свечой, осветив все остальные тонкие ритуальные свечки.