Прорыв под Сталинградом - Генрих Герлах
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
От этого столь самоуверенного, узурпаторского, ни о чем не подозревающего и млеющего в безопасности мещанства капитана охватила ярость.
– Хотел бы я, чтоб вы хоть раз в Россию приехали и сами на все посмотрели, – неожиданно резко вырвалось у него. – Тогда бы вам и в голову не пришла подобная ерунда! Нельзя со ста восемьюдесятью миллионами человек, четко знающих, чего хотят, обращаться как с негритянским племенем! Они, по крайней мере, заслуживают самоуправления. Людей необходимо привлекать, а не подавлять! Но нет, мы до сих пор и пальцем не пошевелили, чтобы наладить дружеские связи. Что в итоге? Всюду ненависть, пассивное сопротивление да партизанское движение, с каждым днем досаждающее нам все больше и больше!
– Неужто ты полагаешь, что русские сами собой могут управлять? – возмутился старик. – Мы уж насмотрелись на то, что из этого вышло!
– Дети мои, вы попросту несносны, – посетовала фрау Хельгерс. – Снова принялись за старое! Оставьте эти разговоры. Все равно вы не придете к согласию.
– Что ж, коль ты так считаешь, – примирительным тоном пробормотал окружной начальник. – Но объясни мне одно, Вернер. Что-то совсем я запутался, куда ставить флажки в районе Сталинграда. Где проходит сейчас линия фронта? В докладах Верховного командования то говорится, что ведутся оборонительные сражения вокруг города, то вдруг – что вновь идет напряженная борьба в Большой излучине Дона… Это же глубокий тыл! Что на самом деле творится?
Капитан поежился и пожал плечами в ответ.
– Гм, я и сам толком не знаю, – в конце концов произнес он. – По всей видимости, в некоторых местах советским войскам удалось прорваться… Лучше этот отрезок не трогать, подождать, пока ситуация не прояснится.
– Мне вот кажется, командованию стоило бы выражаться яснее, – не унимался папаша Хельгерс, – Подобные экивоки лишь провоцируют волнения! Матушка наша позавчера вернулась от булочника вся всполошенная – ходят, говорит, слухи, что в Сталинграде целая армия угодила в окружение! Представь, в какую люди начали верить чепуху!
– Включи-ка ты, Ева, радио, – попросила мать. – Может, хоть сейчас передадут что-нибудь сносное. Геббельс к этому времени уж успел детишкам подарки подарить.
Передавали “Рождественское обозрение” – праздничные вести с фронтов. Из приемника доносились песни и звуки аккордеона. Корреспонденты с Крита, из Нарвика, из Северной Африки, из открытого моря в красках расписывали, как проходит Сочельник в военных частях. Казалось, в каждом уголке царила одна и та же праздничная атмосфера. Внезапно диктор посерьезнел:
– Внимание, внимание! На связи Сталинград!
Глухо, точно из погреба, зазвучал чей-то далекий голос.
– В Сталинграде дух праздника не ощущается. Не горят свечи, не стоит ель… Небосвод озаряют лишь осветительные бомбы и вспышки разрывов… Ни секунды покоя, лишь непримиримая, жестокая битва, требующая от наших солдат неимоверных усилий…
– Ах, Ева, прошу, выключи это, – тихо произнесла фрау Хельгерс. – Какой ужас! Бедные, бедные люди… Когда же кончится эта отвратительная война?!
Ева подошла к возлюбленному, обхватила его голову руками, посмотрела на него пытливым взглядом.
– Скажи мне, милый, – взмолилась она, – ты ведь не туда возвращаешься? Правда ведь, не в Сталинград?
Он мягко взял ее за руки и отвел глаза.
– Да нет же, Ева, я ведь говорил не раз, – процедил он. – Как только тебе такое приходит в голову?..
На перроне, едва освещенном голубоватым светом нескольких затененных фонарей, стояли Вернер Гедиг и Ева Хельгерс. От капитана в широкой шинели и полевой фуражке вновь веяло фронтовым духом. Оба молчали. Оставалось много недосказанного – так много, что не хватило бы никаких слов. Вдруг, вспомнив о чем-то, юноша сунул руку во внутренний карман пальто.
– Еви, я вот что подумал… У меня тут восемьсот марок. Возьми! Хотел положить в банк… Да забыл.
Девушка неуверенно приняла купюры.
– Что ж ты не возьмешь их с собой? – удивилась она. – Можешь ведь оттуда послать в банк…
– Нет, что ты, возьми… Вдруг еще потеряются.
Пыхтя, подошел паровоз. Скрипнули тормоза, громыхнули двери, по полутемной платформе заспешили прибывшие пассажиры.
– Вернер, прошу тебя, не лги мне, – грустно и отчужденно произнесла невеста. – Только не здесь и не сейчас. Ты… ты едешь в Сталинград.
Офицер сжал ее ладони и промолчал. Взгляд его утонул в ее подернутых пеленой глазах. В них сквозила боль. И любовь. И прощание, тяжкое, мучительное прощание… Он склонился и нежно снял поцелуями с ее лица две сверкающие слезы. Раздался свисток; поезд тронулся. Капитан развернулся и вскочил на подножку, еще раз помахал Еве рукой.
– Вернер! – крикнула она, потянувшись за ним. Девушку душили слезы. – Вернер, – шепотом повторила невеста и опустила руки. Стук колес затих во мгле.
“В Сталинград, в Сталинград… – думала она, и сердце обливалось кровью. – Я его больше не увижу”.
На ясном небе светит луна. Кто-то широким шагом идет по снегу, оставляя слоновьи следы тяжелых зимних сапог на обледенелой корке. Их в мгновение ока заносит снегом пронзительный восточный ветер. Порывы его снова и снова атакуют одинокого путника, треплют путающиеся между ног полы тяжелой шинели, проникают под одежду и подшлемник и колют, словно иглы. В молочной дымке лунного света не видно звезд, но его ведет незримая звезда. Это пастор Петерс. За собой он тянет салазки с инструментом. Его путь лежит к затерявшейся вдали балке, в которой располагается главный медицинский пункт. С тех пор как вывоз больных и раненых по воздуху осуществляется лишь с дозволения начальника медслужбы, медпункты и лазареты переполнены. Число смертей от обморожения и недоедания растет с каждым днем. Но большие транспортные самолеты, каждый из которых мог бы вывезти до 35 раненых, нередко возвращаются из котла пустыми. Вот уже несколько минут как пастор спустился в длинный яр. Он бывал здесь не раз и знает дорогу, но сегодня, кажется, заплутал, хоть и светло почти как днем. Вдруг в стороне на снег ненадолго ложится луч света. А, вот! Это, должно быть, операционная. Из большого автомобиля, загнанного в прорытую в откосе пещеру, как в гараж, выбирается и движется ему навстречу унтер-офицер медико-санитарной службы. В руках у него ведро, в котором из-под грязных бинтов и обрывков формы проглядывает голая окровавленная плоть – только что ампутированная нога.
– Добрый вечер, святой отец, –
