Страсти по рыжей фурии - Татьяна Тронина

– Милочка, мне абсолютно все равно, сколько вам лет, – благожелательно улыбнулся Эдуард Гербертович. – Скажите любую цифру – но так, чтобы я вам поверил.

Девица напружинила и без того плотные икры и с усилием крикнула:

– Восемнадцать!

– Не верю, – злорадно ответствовал мастер.

– Но мне правда восемнадцать! – набычившись, забубнила девица.

– Вполне может быть... Но вы мне скажите это так, чтобы я вам сразу поверил. Нет, скажите – пятьдесят. Итак, сколько вам лет?

– Пятьдесят! – мрачно и злобно произнесла юная Панасюк.

– Вот теперь верю! – потер ручки Эдуард Гербертович. – Какой-нибудь стишок нам почитаете?

– Почитаю. Крылов, басня «Ворона и лисица». «Вороне как-то бог послал кусочек сыра...» – начала она мрачным голосом.

После басни мастер заставил изобразить ее черепаху. Девица встала на четвереньки и очень медленно поползла по сцене, водя носом над полом, словно принюхиваясь. Художник Микитасов задумчиво любовался ее обтянутым черным трико задом и делал какие-то наброски в своем блокноте.

– Что-то есть, – задумчиво промурлыкал он. – Давайте ее возьмем, Эдуард Гербертович. Все равно не за так, ей же деньги придется платить за занятия в студии.

– Дура она, – с отвращением прошипел герой-любовник – всем было известно, что он является поклонником астенического телосложения.

– Вот что, милочка! – крикнул из зала мастер. – Попробуйте теперь объясниться в любви. Своими словами.

– Кому? – угрюмо спросила Панасюк.

– Можно мне. Впрочем, объяснитесь-ка Тане, – и он указал на меня.

– В любви?

– Да, а что вас смущает?

Девица с ненавистью посмотрела на меня, потом закрыла глаза, втянула носом воздух, набралась решимости и начала:

– Солнце мое! Я думаю только о тебе! Твои глаза цвета речного песка... – и она безнадежно замолчала. Речной песок она с большим удовольствием бросила бы мне в глаза.

– Ну, в чем дело?

– Я не могу объясняться в любви женщине.

– Пусть она изобразит стриптиз! – крикнул со своего места Микитасов. – Или просто станцует.

В руках у него был магнитофон. Он нажал кнопку – заиграл полонез Огинского. Тяжело подпрыгивая и сотрясаясь всем телом, девица попыталась изобразить изящный танец, чем привела Микитасова в неподдельный восторг.

– Вы куда поступали? – крикнул Эдуард Гербертович.

– В Щепкинское.

– А еще?

– В Щукинское.

Потом выяснилось, что девица поступала и в студию Олега Табакова, и в эстрадно-цирковое училище, и еще непонятно куда, пока не узнала, что наша театральная студия при Доме культуры автомобилистов набирает желающих на платные курсы актерского мастерства.

– Искусство не продается! – прикрыв руками лицо, пробормотал Эдуард Гербертович. – О результатах собеседования мы сообщим вам позже. Следующий! – уже в полный голос крикнул он.

Следующим был весьма приличный на вид юноша, который решил прочитать нам отрывок из рассказа Стефана Цвейга.

– Что за рассказ? – благодушно спросил Эдуард Гербертович.

– Это история любви бедного врача, работающего где-то в тропиках, к одной знатной даме, англичанке. Не любви даже, а безумной страсти, наваждения!

– Читайте, голубчик...

Юноша решил не откладывать дела в долгий ящик, набрал в легкие побольше воздуха и незамедлительно начал:

– «До сих пор я еще мог все объяснить вам... может быть, только потому, что до этой минуты сам еще понимал себя... сам как врач ставил диагноз своего состояния. Но тут мной словно овладела лихорадка... Я потерял способность управлять своими поступками... то есть я ясно сознавал, как бессмысленно все, что я делаю, но я уже не имел власти над собой... я уже не понимал самого себя... я как одержимый бежал вперед, видя перед собой только одну цель... Знаете ли вы, что такое амок? – произнес юноша глубоким, завывающим баритоном, и от звука его голоса у меня как-то нехорошо заныло в желудке. – Амок... это род опьянения у малайцев... Это больше, чем опьянение... это бешенство, напоминающее собачье... припадок бессмысленной, кровожадной мономании, которую нельзя сравнить ни с каким другим видом алкогольного отравления... Во время своего пребывания там я сам наблюдал несколько случаев – когда речь идет о других, мы всегда очень рассудительны и деловиты! – но мне так и не удалось выяснить причину этой ужасной и загадочной болезни... Это, вероятно, как-то связано с климатом, с этой душной, насыщенной атмосферой, которая, как гроза, давит на нервную систему, пока наконец она не взрывается... Да, амок – вот как это бывает: какой-нибудь малаец, человек простой и добродушный, сидит и тянет свою настойку... сидит, отупевший, равнодушный, вялый... и вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу... и бежит все вперед и вперед... сам не зная куда... Кто бы ни попался ему на дороге, человек или животное, он убивает его своим «крисом», и вид крови еще больше разжигает его... Пена выступает у него на губах, он воет, как дикий зверь... и бежит, бежит, бежит, не смотрит ни вправо, ни влево, бежит с истошными воплями, с окровавленным ножом в руке, по своему ужасному, неуклонному пути... Люди в деревне знают, что нет силы, которая могла бы остановить гонимого амоком... они кричат, предупреждая других, при его приближении: «Амок! Амок!» – и все обращаются в бегство... а он мчится, не слыша, не видя, убивая встречных... пока его не пристрелят, как бешеную собаку, или он сам не рухнет на землю...»

– Этого берем! – с энтузиазмом воскликнул герой-любовник. – У нас катастрофически не хватает мужиков.

– Хорош! – подключилась и Анна Савельевна, монолог произвел на нее впечатление.

Потом косяком опять пошли девицы – среди них отыскалась парочка перспективных, но в основном все выглядели на сцене какими-то замороженными, скованными, словно совсем недавно выздоровели от паралича.

На сцену вышла очередная искательница славы – высокая девушка с унылым лицом, заранее одетая в цыганский наряд. С цыганских песен и плясок она и начала.

– Куражу нет! – крикнул ей Эдуард Гербертович. – Больше огня!

Она затрясла грудью, затопала ногами, но огня не прибавилось, только поднялась пыль с деревянного пола.

– Я тут недавно задумался, – дружелюбно наклонился ко мне герой-любовник. – Почему женщине так важно себя выразить, показать себя всему миру? Вот сегодня, смотрите – семь девиц и один парень...

– Женщина всегда актриса, она и в жизни играет.

– А мужчина что? – встрепенулся Микитасов. – Мужчине тоже без искусства никуда, ведь он по сути своей – творец.

– Главное – талант, – бросил Эдуард Гербертович, одним глазом наблюдая за происходящим на сцене. – Таланту господь бог дал всем, и тем, и другим, только лезет всякая... нет, не скажу плохого слова при Танечке. Вот сегодня, смотрите – один парень и одна девица ничего – ну та, что про Ермака пела... Фифти-фифти.