Русская красавица. Антология смерти - Ирина Потанина

Он ещё ничего не объяснил, но Марина всё уже поняла. «Ну и дура я! Как могла! Как могла так легко попасться?! Уничтожить, разобрать на винтики, выкинуть… Как могла не предусмотреть?!» Едва скрывая бешенство, она закусила губу, чтобы не закричать. Пашенька подтвердил все предчувствия.

— Я тут почитал… — кивнул на ноутбук он, — Нехорошо получилось, нельзя было… Но я не удержался, думал что-то про вас, вы ведь мне ничего не рассказываете…

Звезда поняла, что шансов скрыться больше нет и мгновенно сникла. Началось. Первый пошёл. То, чего она так долго опасалась, наконец, произошло. Он всё узнал — Марина понимала, что речь идёт о файле, в котором она описывала неумелое своё самоубийство — и вот, теперь, уходит. Если даже Пашенька, с его-то извращённой трактовкой порядочности, отвернулся от Марины, то как смотреть в глаза остальным? А ведь они узнают. Непременно узнают всё… Внутренняя истерика сложила звезду попалам. Марина стояла, облокотившись спиной на край стола, тяжело согнувшись и уперев руки в колени. Отчего-то так было легче. Взгляд впился в чёрную гладь монитора и руки сами собой сжались в кулаки от ненависти к предателю. Если б Пашенька не сидел в комнате, Марина растерзала бы сейчас свой компьютер. Как всегда в момент особого напряжения, в сознании сработал тумблер и мысли Марины от происходящего переключились к каким-то смутным ассоциациям.

Вспомнился вдруг Блок и его поэма «12». Перед смертью, будучи уже почти в забытьи, поэт метался в бреду и с ожесточением требовал уничтожения всех экземпляров этой вещи. «Все уничтожьте! Все!» — имевшиеся у него самого наброски и черновики, он безжалостно сжёг, вместе с записными книжками и дневниками, — «Люба», — просил он жену, — «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги! Я знаю, есть ещё один экземпляр. Он у Брюсова, я слал ему когда-то. Скажите, пусть вернёт! Я сам поеду к нему сейчас!» — Блок судорожно пытался встать, но бессилие и заботливые руки жены укладывали его обратно в постель, — «Пусть отдаст! Я вызову его на дуэль! Я убью этого негодяя, если он не отдаст!» Брюсов негодяем не был и о требованиях автора относительно поэмы даже не догадывался. «Пойми», — переходил на страшный шёпот безумный Блок, — «Все, все экземпляры этой поэмы должны умереть!»

Близкие принимали это за очередной приступ помешательства. Потомки — не все — принимают болезненное желание поэта уничтожить поэму за мучения совести. Дескать, продался Александр Александрович советской власти, написал пропагандистскую поэму, воспел безжалостное кровопролитье, пал ниц перед коммунистическим правительством, изменяя всем своим идеалам и понятию чести, а потом, дескать, как приближение смерти почуял, так испугался, что в историю, как потворник революции войдёт, и устыдился своего произведения, и решил его уничтожить.

Марина не разделяла такого мнения. Поэму она читала, ещё не зная её истории и пересудов, с нею связанных. Так вот, непредвзятым глазом читая, видишь, что поэма эта — проклятие большевикам, талантливейшая сатира над жестокосердными, искуснейший, горестный стёб.

А то, что на официальных мероприятиях и среди народных масс поэму восприняли, как восславляющую революцию, для Блока, как Марине казалось, было страшным ударом. Конечно, он впадал в буйство, и не мог уже контролировать подорванную психику, когда слышал, как народ лихо адаптировал поэму под своё коммунистическое восприятие. «В белом венчике из роз, Впереди идёт матрос», — декламировали в агитбригадах, вместо /Впереди Иисус Христос/, — как было в оригинале. Конечно, Блок делался бешеным. А ещё Марине казалось, что Блок, почуяв нутром поэта, какие грядут времена, попросту испугался, что написал столь откровенно антикоммунистическую вещь. Побоялся репрессий. Пожалел жену и именно поэтому хотел уничтожить поэму…

— Вы слышите меня? — в то время, как в голове звезды писалась эта странная статья, и Марина с удивлением понимала, что испытывает сейчас к тексту файла то же, что Блок чувствовал к поэме «12»: «уничтожить, стереть — с диска, из памяти, из жизни, потому что страшно, что это выдаст, ужасно будет, если прочтут», в это время Пашенька тщетно пытался что-то объяснить и выяснить.

В коридоре у соседей распахнулась дверь, и чужой телевизор разнёс по коридору обрывки Марининого интервью:

— Агузарова? А кто это? — совсем не Марининым, обработанным чёртовыми Артуровыми машинами голосом, спрашивала звезда в телевизоре. Потом задорно хохотала отрепетированным смехом, потом объяснялась, — Шучу. Агузарова — это круто, но мы с ней совсем разные. Нечего сравнивать. Она — марсианка, со всеми положенными странностями: то в воздухе из самолёта выйти пытается, то с диким медведем, выскочившим на дорогу тургруппе, мило беседует, то вдруг бросает всё и американским шофёром устраивается работать. И ей ничего за это не делается. Им, марсианам, можно. А я совсем другая. Медведей, самолётов и автомобилей боюсь, зато душу человеческую насковзь вижу и каждая тропка в поле узнаёт меня по походке. Жанна — из будущего, я — из древности. И впредь попрошу нас не смешивать!

— Вы слышите меня? — повторял Пашенька, кажется, испугавшись даже за Маринино самочувствие.

— Слышу, — ответила звезда сквозь пелену небытия, не желая причинять лишнее беспокойство.

Соседи внезапно захлопнули дверь и воцарилась напряжённая тишина. Пашенька осуждающе высматривал что-то в Маринином лице и молчал.

Звезда давно решила, что оправдываться не будет. Да, лгала, да наворотила тонны абсурда, но поступала так не от желания унизить всех, а из самого, что ни на есть, рвения сделать что-то стоящее. Не получилось. Но это ведь /беда, а не вина/. Мудрый догадается обо всём этом сам, а глупый не поймёт, сколько ему ни объясняй. Пашенька, кажется, не понял. Он смотрел влажными глазами, полными осуждения и горести. Он собирался уходить. Что ж, скатертью дорога! И неважно, что неделя целая прошла с их последней встречи. Неважно, что всю неделю Марина жила в диком напряжении, в тылу врага, и что ни одни тёплые ладони не касались её за это время, если не считать рук массажистки, которые безусловно дружественные, но любви нести не могли, по причине отсутствия у звезды таких наклонностей и опыта. Не важно, что заслышав вчера Пашенькин голос в трубке, Марина вспыхнула, как дурнушка подросткового возраста, которую, таки да, пригласили на свидание. Вспыхнула и ощутила в груди что-то тёплое: вот ведь как хорошо, есть ещё люди, что меня любят, и как важно это, чтобы кто-то тебя любил…

— Ну? — Марине надоело напряжённое затишье перед бурей, и она резко вскинула лицо навстречу обвинениям, — Ты разочарован? Лучше было бы, если б я действительно работала проституткой? — от волнения Марина нечаянно озвучила свои домыслы о Пашенькином о ней мнении.

— При чём здесь? — фыркнул Пашенька, поморщившись, — Я и не думал никогда, — по тому, как он смутился, Марина утвердилась, что именно так и думал, — И вообще, важно ли это? Важно, что между нами. Вокруг — меня не касается. Это за пределами моей жизни. А то, что в ней — важно.

— И что же в ней? — звезда ничего не поняла. Она ожидала возмущения: «Как ты могла так лгать! Втемяшивать в головы легковерным душам идеалы, в которые ни капли не веришь? Как ты, имея на руках так тщательно составляемый поэтический сборник, могла запустить в эфир эти, далеко не лучшие тексты? Как могла наврать о себе столько ужасной попсы, тем самым отрекаясь, предавая свой собственный образ и опыт и даже возраст?!» — вот чего ожидала звезда, и чего боялась, и под чем склонила бы понуро голову — и даже, если б на плаху, всё равно покорно склонила бы — потому как и впрямь виновата.

Но Пашенька говорил о чём-то совсем другом.

— Если я так неприятен вам, — он выдавливал слова через силу. Видно было, что ему стоит огромного труда не закричать. Его «вы» звучало насмешкой, лишившись былой нежности и многозначительности, — Отчего нельзя было сразу сказать мне об этом? К чему было мучаться? И как я после всего этого должен к вам относиться… Не к вам даже, к тому, что было между нами…

Марина как-то совсем растерялась.

— Подожди, — нервно хмыкнув, попросила она, — Ты до конца прочитал текст?

— До конца, — Пашенька упрямо склонил голову на бок и, насупив брови, упёрся в них кончиками ресниц.

— И тебя всерьёз возмутили в моих записях только отзывы о тебе?

— Не отзывы, а то, что вы мне сразу ничего не сказали. Я всё это время, как лох, ходил сюда, и не подозревая даже, что вы мысленно меня обсмеиваете. Я вам доверял, открывался, а вы…

Звезда лихорадочно попыталась вспомнить, что же такое обидное писала она про Пашеньку.

— Нехорошо получилось, — признала она, после короткого раздумья. В мыслях уже бесновалась мысль о категорическом незамечании людьми друг друга. — Есть там не вполне хвалебные строки…